Время своих войн 3-4

— Если я предлагаю десять банков взять, и даже больше — очень полных банков! Да за один раз! — серьезно, без тени улыбки в глазах, говорит Извилина. — Если я гарантирую отход в любую точку?

(Извилина особо выделяет слово «гарантирую»)

Денгиз отвечает не сразу.

— Верю. Другому бы не поверил, а тебе верю. Не представляю, как такое можно обеспечить, но… Но самому тебе, ведь, вовсе не это нужно? Ты что–то другое крутишь? Хотите снова стать океаном? Мы — маленький народ…

— Океан не пренебрегает и малыми речками. Ваша вода сольется с нашей, и кто посмеет ее разделить!

— Надо сказать больше, — говорит Денгиз.

— Скажу, но только тебе… Твоим это знать рано.

— Слово даю.

И Сергей рассказывает…

Везде бьется по самому больному. В России для этого захватывается театр и школа с детьми, в США взрывают универмаг и торговый центр — в стране оставившей себе только одного бога — бога торговли, иного быть не может, здесь собственные болевые точки…

С началом третьего тысячелетия «акты» террора по отношению к отдельным личностям уже не имели того значения, что в прежние времена, когда убийство одного способно было полностью сбить остальных с взятого направления. Личности ли стали не те? «Личностей» современности делало телевидение, оно же их и уничтожало. Оно одно было способно раздуть значение мелочи до катастрофы и «не заметить» катастрофы реальной, не придать ей значения. Однако, планируемое уничтожение города, как личности, лица государства, его центра, гордиева узла управленцев, уничтожение не в какой–то там Африке, где государства появляются и лопаются как пузыри на воде, а находящегося в центре Европы, члена НАТО, всецело принадлежащего своим тельцем и невызревшей душонкой США, уничтожение наглядное, показательное, усилием семи–восьми человек, не только как пример того, насколько беззащитна система от внешнего удара, вне зависимости сколько полицейских или армейских сил имеет в наличии, а выявить именно несоразмерность, когда «крышевание» самого могущественного государства мира не способно дать никаких гарантий защиты от группы разгневанных чем–то специалистов войны…

Денгиз не раз вскакивает, хлопает себя ладонями по коленкам, подходит к двери, возвращается обратно, заглядывает в глаза. Восторгается от широты, от размаха, от необыкновенной дерзости.

— Крови не боитесь! Это хорошо!

Одновременно думая — не чрезмерная ли цена? И отвечая себе — чрезмерной ценой можно считать только честь, а собственную жизнь уже гораздо в меньшей степени. Личная честь от чести клана неотделима. Уронил свою — уронил общую. Поднять же ее надо много больше усилий и всех сообща…

— Я всем своим тейпом поручусь — их жизнью и благополучием — понимаешь, о чем я говорю? — говорит Денгиз. — Но ты не отступай, нельзя от такого отступать — такое даже не раз в жизни… Иди до конца живым, чтобы ответ держать! Если не получится, если убьют тебя раньше, я сильно сердитый буду, на том свете приду за тобой и спрошу — пойму неправду, еще раз убью!

— Половина от всего — ваша! — говорит Извилина, подразумевая, что и кровь тоже.

— Щедро! — оценивает Денгиз. — Но еще более щедро, что разрешаешь в таком деле участвовать — у нас песни будут складывать, в горах петь. Потому сам приду — два сына и одного из внуков возьму — этого, чтобы смотрел и все дома рассказал…

Ислам еще способен на здоровые реакции, меж тем, христианство терзают болезни. Когда–то прогрессивное, воспитывающее учение, снимающее излишнюю агрессию молодого человечества, втолковывая о прощении врагов и несопротивлению злу, пытаясь следовать этим установкам, ставшими канонам, все это сыграло ему дурную шутку — приблизило старость и немощь.

Вразумить веру невозможно. Она высшая из форм разума и равна безумию. Вера продолжает с того отсчета, на котором мышление отказывает — в этом ее исключительная сила. Дальше веры уйти невозможно, за ней черная дыра абсурда. Вере предназначено держать последний бастион меж формами усредненного разума и абсурдом высшей силы.

Лжи столь много, что Правда больше не имеет никакого значения. Оболгут все! Вашу ли правду, чужую, но какой бы она не была чистой и цельной, порежут на куски и затолкают в грязь каждый.

Можно только творить легенды и в них верить. С легендами это проделать сложнее — легенды неуловимы. Легенду не ухватить, она — Вера. Ей не нужно ложе фактов, на котором будут насиловать всякую правду. Легенда крепче веры, в ней нет канонов, которые подвергнутся осмеянию — основа ее собственная логика каждого человека, способного верить, что «так оно и было на самом деле».

…После проводов Седой вздыхает и говорит:

— У Денгиза, сколько бы не было людей, а для этого дела не хватит!

— Потянет! Семья большая. Сказал — всем кланом возьмется.

Седой опять вздыхает, не укоризненно, а озабоченно, никак не может привыкнуть к размаху операции.

— Войну затеваешь. Ведь, вроде ввосьмером собирались?

— Воевать будем ввосьмером. Это наше снабжение — возьмут во время нашей операции то, что необходимо для следующего этапа.