Действительно, рассмотренные качественные понятия-образы (представления) несовместимы с привычным движением мысли. Не побоюсь даже сказать, что, соединив образы-посредники, возникающие как следствие интуитивного постижения того или иного предмета, с понятиями, представляющими собой следствие рационального осмысления реальности, Бергсон синтезировал новые средства получения и выражения знания о мире, средства, несущие в себе нечто и от интуиции, и от интеллекта.
Речь не идет о синтезе понятий и образов как предзаданных и замкнутых в себе элементов.
«Там, где элементы предсуществуют, потенциально есть уже и их синтез как одна из допустимых комбинаций этих элементов… Мы, напротив, считаем, что в области жизни элементы не имеют реального и раздельного существования»[631], – говорит Бергсон, замечая, что нельзя ставить знак равенства между синтезом и подлинным творчеством. Однако если мы выращиваем новое понятие на почве образного представления нашего знания о мире, разве не будет такой синтез, достигнутый в процессе возникновения понятия, качественным? В текстах самого философа встречаются другие, по сравнению с приведенным, представления о синтезе. Например, в эссе «Философия Клода Бернара» читаем: «Обобщать не значит использовать, с целью какого-то сжатого изложения, уже собранные, записанные факты: синтез есть нечто совершенно иное. Это не столько особая операция, сколько некая сила мышления, способность проникать внутрь факта, который мы считаем значимым и дающим объяснение неопределенно большому числу фактов. Словом, синтетический ум есть не что иное, как более высокая степень развития аналитического ума»[632]. См. также интересные замечания Бергсона о длительности как синтезе множественности и единства[633].Итогом стал качественно новый онтологический и гносеологический уровень интуиции и интеллекта как полноправных функций мышления. Интуиция действительно стала интеллектуальной[634]
, в то время как интеллект приобрел новые черты. Именно к интуиции, пусть и в виде первородной дымки, «мы должны будем отправляться за указаниями, чтобы расширить интеллектуальную форму нашей мысли; там почерпнем мы необходимый порыв, который сможет поднять нас над самими собой»[635]. Такое обращение к интуиции абсолютно непреложно, поскольку «наука не заключается в процессе правильного вдвигания понятий, предназначенных к тому, чтобы с точностью входить друг в друга»[636]. Ясно, что если интеллект черпает из интуиции порыв к преодолению своих рамок, то он сам приобретает творческий характер.Более того, Бергсон говорит не просто об интеллекте (как определенной способности познания), но о разуме.
Дело в том, что разум в текстах Бергсона предстает отнюдь не Кантовым высшим типом мыслительной деятельности, отправляющимся на поиск безусловных оснований познания; напротив, разум у Бергсона зачастую выступает как синоним интеллекта (и в широком, и в узком смысле слова)[637]. Во всяком случае, Бергсон низводит разум с гносеологических высот ради того, чтобы преобразовать его в том же духе, как и интеллект. Именно разум (l’esprit) должен «сделать над собою усилие», «изменить в обратном направлении обычный процесс мышления», «беспрерывно переплавлять все свои категории»[638]. Этот творческий характер был передан разуму интуицией; Бергсон, следовательно, осуществил свое намерение, о котором уже вскользь говорилось: «развить разум при помощи интуиции» («approfondir intuitivement l’esprit»)[639]. Таково глобальное следствие переворота в мышлении.Именно одухотворенный, преображенный разум, приходящий к «текучим понятиям»[640]
, которые следуют всем изгибам реальности, М. Мерло-Понти считает залогом формирования новой рациональности. По мысли Мерло-Понти, в текстах Бергсона «рациональность, универсальность обоснованы по-новому – не с помощью божественной догматической науки, а опираясь на преднаучную очевидность, на единственно возможный мир, на разум, существующий до разума, разум, вплетенный в наше существование, в наше взаимодействие с миром и другими людьми»[641].