Время Волка

— Говорит, да так, что не остановишь. В госпитале целыми днями с ранеными болтал, развлекал их, пел. Он, когда поёт, не заикается. И, если не нервничает, нараспев говорит, тоже понять можно. Но чужих стесняется. Боится, что начнут смеяться.

— Ты меня боишься, сын? — Человек в форме наклонился к нему и требовательно посмотрел в глаза. — Разве я — чужой? Ну, скажи что-нибудь! Чем ты на улице занимался?

От этой настойчивости Лёня совсем засмущался, даже есть перехотелось. Но от него явно ждали ответа.

— В пе-е-е-еске и-и-играл.

Бабушка тяжело вздохнула и перевела:

— В песке он играл. Петренко летнюю кухню затеял строить, где-то машину песка достал, а цемента сейчас не найдёшь. Так ребятня уже полмашины на куличики растаскала.

Отец покачал головой.

— Серафима Ивановна, его надо лечить. Это же невозможно!

— Думаешь, я не понимаю? Только у кого? У нас здесь сплошь военврачи. Они могут вытащить пулю и собрать по частям оторванную конечность, но заикание они лечить не умеют. Узнавала я уже, нет у нас нужного специалиста.

— Так в Москве есть! Я заберу его, найду врача. У меня же, сама понимаешь, связи.

Лёня мрачно смотрел на отца. Зачем ему куда-то ехать? Ему и тут хорошо, с бабушкой. Разговоры про докторов совсем его напугали. Он вяло ковырял вилкой картошку, постепенно превращая её в пюре, и молчал. Бабушка заметила его манипуляции и вскипела.

— Вот же ещё беда с едой его! А ну, дай сюда!

Она решительно отобрала у него вилку, поддела остатки картошки и отточенным движением отправила ему в рот.

— Наказание господнее, а не ребёнок. Ну-ка, брысь из-за стола!

Лёня мигом ретировался в свой угол, хорошо зная, когда можно ныть, а когда бабушка уже дошла до градуса кипения и с ней лучше не спорить.

— На море я его сегодня сводить обещала, — сообщила она. — А в связи с твоим приездом поход отменился.

— Зачем же отменять? Мы пойдём на море! — решительно сказал отец. — Я тоже с удовольствием искупаюсь! Да, Лёня? На море пойдём?

Тотчас же Лёня забыл про все обиды и радостно и шумно стал собираться на море. Прихватили с собой и Олесю, явно строившую глазки заезжему фронтовику.

Бабушка с ними не пошла, для неё поход на пляж был тяжким испытанием — по жаре с горы, назад в гору, там ещё следи, чтоб Лёня не утонул или воды не наглотался. Понимая как врач, что морские купания — это прекрасный способ оздоровить ребёнка, она скрепя сердце шла на этот подвиг, но раз уж выпала такая возможность, с удовольствием отправила внука с Виталием. О чём потом горько пожалела.

В тот день она впервые увидела старшего Волка, в то время лейтенанта спецвойск НКВД, фронтовика, абсолютно растерянным. Он вошёл в дом с воющим белугой и отчаянно вырывающимся Лёней на руках. Мальчик трясся всем телом, захлёбывался в рыданиях и судорожно хватал воздух с хрипящим звуком, что явно говорило о давно продолжающейся истерике. У Серафимы Ивановны выпал таз с чистым бельём, которое она как раз несла во двор развешивать. Она кинулась к Волку, выхватила Лёню, чисто материнским, инстинктивным движением прижала к себе.

— Тихо, тихо, мой хороший. Успокойся, не надо, нельзя тебе плакать. Что случилось? — рявкнула она на зятя тем самым голосом, которого до смерти боялись и её пациенты, и её коллеги.

— Олеся сказала, что он плавать не умеет, — оправдывался Волк. — Что это за дело? Парню почти шесть, а он плавать не умеет? В Сочи живёт! Ну я и скинул его с буны.

— Идиот!

Никто в здравом уме не посмел бы назвать Виталия Волка идиотом. Но Серафима Ивановна была абсолютно искренна в своей оценке.

— Да всех детей так учат! — оправдывался Волк. — А как ещё? Захочет жить — выплывет. И я же рядом стоял, следил.

Теперь Серафиму Ивановну трясло не хуже, чем Лёню. Она прекрасно понимала последствия этого поступка. Да, её учили плавать именно так. И дочку Катю она когда-то сама сбросила с пирса много лет назад, а потом она много раз наблюдали похожие сцены на пляже, которые всегда начинались слезами, но заканчивались неизменно счастливо — воплями «Мама, ещё!» и «Смотри, я плаваю!» Но никогда ей и в голову не приходило обойтись подобным образом с заикающимся, тревожным Лёней.

Она напоила его домашним вином, которое сама настаивала из росшего во дворе винограда и дикой ежевики, уложила рядом с собой, хотя он давно уже спал отдельно, укутала в одеяло, баюкала, бормотала что-то успокаивающее. Но даже ночью, во сне, он то и дело всхлипывал, вздрагивал, начинал барахтаться, и приходилось его прижимать к себе и снова укачивать.

Следующие три дня он почти не разговаривал, а если что-то говорил, то понять его не могла даже Серафима Ивановна. Но во всей этой жуткой истории был для Лёни и один хороший момент — его оставили в Сочи. Бабушка категорически отказалась отдавать внука «этому солдафону», и отец, ещё немного у них погостив, притихший и виноватый, уехал в Москву.