Время возмездия

— А в Донецке ни одной целой шахты, ни одного завода, сплошные развалины, — Рокотов вздохнул, положил на стол свои крепкие кулаки. — Смотреть больно! Понимаешь, Гриша, сердце кровью обливается. А сколько людей наших перебили, погубили… Мирных, понимаешь? Не брал бы я их в плен, зверюг, ни в коем случае!..

Рокотов рассказал Кульге и о его родном Мариуполе. Косте не удалось там побывать, но слышал от очевидцев. Порт разрушен, завод разбит, красавец «Азовсталь» в руинах.

Григорий мысленно был в родном Мариуполе. Много он видел разрушений и смертей, но почему-то не хотелось верить, что его милый город у ласкового моря разбит и разрушен, в развалинах. Он шумно вздохнул, стукнул кулаком по столу, звякнули тарелки, закачалась посуда со шнапсом.

— Ну-у, гады!.. Ну-у, га-ады!..

— Выпьем, Гриша!

— Нет, Костя, не хочу… Душа стонет… А когда там, внутри, у сердца, открывается рана, ее водкой не зальешь и не вылечишь. Нет!.. Тут другое средство нужно, — Кульга повернулся и положил свою руку на плечо лейтенанту, посмотрел в глаза. — Но их времечко кончилось, и навсегда! Ты прав, Костя, давить их надо… Пощады от нас не будет!..

— И не было, — вставила Галия. — Как в песне: били, бьем и будем бить! — и перевела разговор на другую тему: — Чай закипел. Шнапс убирать?

— Убирай, — согласился Григорий.

— У меня от всей родни всего несколько человек в живых. И жена целая и невредимая, с годовалым пацаном… Валеркой звать, — Рокотов достал из нагрудного кармана фотографию. — Вот бутуз мой, Валерка, посмотри.

— Так с этого и начинать надо бы, — Кульга взял фотографию.

— Счастьем не хвалятся… Время такое, кругом, сам видишь…

— А пацан ничего! — оценил Кульга. — Геройский хлопец!

Фотокарточка пошла по рукам. Галия долго и с нежностью смотрела на ребенка, с завистью посмотрела на Рокотова. «У них есть свой Валерка, — подумала она. — А у нас когда будет? Скорей бы проклятая война кончилась, скорей бы…»

Кульга достал свои фотографии, как он называл, «фотки». Среди них была и та, где он снят с Миклашевским. Рокотов долго ее рассматривал, потом спросил:

— А это кто?

— Игорь Миклашевский, мой закадычный дружок, чемпион Ленинграда и округа. Сильный боксер!

— Я видел его, если не ошибся.

Кульга насторожился. Впервые за всю войну он встречает человека, который видел Игоря. У Григория из головы не выходили слова его жены, Лизаветы, ее слезы, строчки письма, где соседка сообщала подробности, как боксера забирал патруль…

— Когда ты с ним виделся?

— Весной сорок второго, еще до первого ранения. Переходил линию фронта на моем участке, — сказал Рокотов и осекся, мысленно ругнув себя за болтливость, вспомнив строгое наставление чекистов.

— Выходит, Игорь живой! — обрадовался Кульга.

— Сейчас не знаю, а тогда был живым, — сказал Рокотов, потом добавил, не раскрывая деталей, придумывая на ходу: — К партизанам ушел дружок твой… С группой ушел. У меня в блиндаже до ночи отсиживались. Вот я и запомнил его, сам не знаю почему.

— Я сейчас же Лизавете напишу, что вы видели ее Игоря, — живо произнесла Галия. — Обрадовать надо ее, а то она совсем извелась. Понимаете, Константин, ни одного письма, как это случилось…

Она умолкла, видя, как Григорий показал ей кулак.

— А что с ним случилось? — в свою очередь заинтересовался Рокотов.

— Ну это… на фронт послали, — нашлась Мингашева, чувствуя, как жаром полыхнули щеки.

— Так он же в тыл, к партизанам ушел. Со спецгруппой! А оттуда какие письма? — Рокотов развел руками. — Жив будет, сам явится. Это точно!

Глава одиннадцатая

1

Поезд быстро набирал скорость. За окном ничего не было видно, в Берлине сплошное затемнение. Лишь на фоне неба просматривались еще более темные очертания многоэтажных зданий, тускло отсвечивали стекла заводских корпусов, фабрик, словно гигантские карандаши, торчали трубы, высокие и маленькие, выбрасывая в воздух клубы еле заметного дыма. Но их едкий запах — в столице туго было с топливом и в ход шло любое горючее и низкие сорта угля — смешивался с запахами железа, окалины, гари, дерева, выхлопных газов, составляющими в общем единый, трудный для непривычного человека городской воздух, царапающий глотку и затрудняющий дыхание. Миклашевский, уже вторую зиму проводящий на Западе, никак не мог привыкнуть к тяжелому зимнему воздуху прокопченных европейских городов. Чем крупнее город, тем хуже воздух. Коптили небо не только фабрики и заводы, густо выбрасывали дым и трубы каждого дома. Центральное отопление многоэтажных жилых зданий отличалось от московского тем, что в каждой квартире имелся свой небольшой камин, своя печурка, топить которую, а следовательно и греть воду системы отопления, нужно было самим жильцам. Одним словом, и здесь действовал, как не раз отмечал Игорь, волчий закон жизни: каждый для себя и за себя…

— С нами Бог, — сказал Фрицке, тяжело отдуваясь, — а начальство осталось в Берлине. Выпьем без его всевидящего глаза.

— Их глаза повсюду, — ответил Зоненберг-Тобольский, отпивая прямо из бутылки.