Время вслух

И если здесь нужна реприза,

она, читатель, за тобой:

«Одел спецмайку из роддома.

Не все, как говорится…»

ПОСЛЕ ДИСКОТЕКИ

(Разгневанно-печальный монолог)

Пляска Витта?

Встряска века,

словно все сошли с ума.

Что такое дискотека?

Это светокутерьма.

Как в тюрьме, ты под конвоем:

вспышка с вышки каждый миг…

Даже если все завоем,

мы не перекроем их —

эти группы.

Эти группы

от неона так бледны,

что вполне сойдут за трупы,

что объелись белены.

Может, я не объективна?

Может, рано жгу мосты?

Шмоток тина,

слов рутина,

децибелы глухоты.

У любого поколенья

есть особый метроном,

но до белого каленья

век впервые доведен.

Глядя, как он, изгибаясь,

в пустоту металлом бьет,

Моцарт, грустно улыбаясь,

флейту вечности берет.

ВОЗРАЖЕНИЕ ГОРАЦИЮ

Истина в вине…

Гораций

Мой древний друг!

Мы не ханжи:

мы тоже можем выпить.

Но если рюмки, как ножи,

не грех из рук их выбить.

Содом создал еще Адам,

наш общий прародитель,

За будущий Эдем отдам

Олимп под вытрезвитель.

Хлебнули мы всего сполна.

Вам говорю, как брату:

«Не истина в вине —

вина

перед детьми…

К набату!»

КОММЕНТАРИЙ

К ОДНОЙ БИОГРАФИИ

С краской щек уверенно-бордовой

от наплыва небывалых сил,

сорока что тридцатигодовый,

голову, как шапку, он носил.

Все мешал в одно:

бетон с Мадонной

в сладком честерфилдовском дыму,

холостой (три раза разведенный)…

Как не позавидовать ему?

Не любил задумчивых и хилых.

Собутыльникам,

глядящим в рот,

скромно говорил:

«Я — скромный химик».

Вот кто впрямь от скромности

умрет!

Ах, широкий у него характер!

Он швырял купюры наугад.

Мой читатель,

нам с тобой не хватит

гонораров,

премий и зарплат.

Он давал уроки в ресторане,

веря в звездный век свой,

а не в час:

«Дело в шляпе, если есть…

в кармане,

делай «мани»,

делай лучше нас!»

Как рубаха,

был всегда распахнут

для него везде «служебный вход»,

но…

ведь деньги пахнут,

ох, как пахнут:

нафталин, и тот не отобьет.

А была ведь и у вора служба,

коллектив, уютный кабинет…

Дружит он теперь с пилою

«Дружба»,

этой дружбе длиться много лет.

* * *

На пятом десятке впервые

я вижу в лицо подлеца.

Ухмылки беззубо-кривые,

конечно, не красят лица.

Пусть с внешностью носятся снобы,

но бьют, все живое гася,

бессонные гейзеры злобы

оттуда, где были глаза.

Замешан на лжи и на скотстве,

на почве обжорства плечист…

Поймавшись на внутреннем сходстве,

за сердце б схватился фашист.

Налжет, обворует, застрелит,

больных старушенций кумир.

А вдруг эта раса заселит

мой лучший,

мой страждущий мир?

Тревожат набат те, кто правы,

сжимающие кулаки.

Но нет на подонка управы:

ни шерсть не видна,

ни клыки.

А он и о труп не споткнется,

смердящий везде атавизм,

ходячий Освенцим всему,

что зовется

до ужаса коротко — жизнь.

УЗЕЛОК НА ПАМЯТЬ

Одна поэтесса сказала,

что свитер прекрасный связала

знакомой для мужа ее.

Другая — с таким интересом! —

(он редко присущ поэтессам)

спросила: «А после чего?»

Вязальщица грустно вздохнула

и так беззащитно взглянула,

ответив: «Не после, а для.

Он в курточке ходит…

Смекнула?

А в небе уже просверкнула

жестокая суть февраля».

«Ну, так для чего ж ты вязала?

Ты что-то мне недосказала…

Уж не доверяешь ли мне?!»

«Да просто связала я свитер,

чтоб парень отправился в Питер,

ведь там холоднее вдвойне».

«Аг-га, — согласилась другая,

от новости изнемогая,—

и что же, он свитер надел?»

«Конечно. А ты бы подруге

в такой отказала услуге?

Ведь вяжущий стан поредел».

«Ну, что ты, ну, что ты,

ну, что ты!

Я знаю твои все работы…»

«О чем ты?»

«Конечно, о вязке…

Ты только не бойся огласки:

неважно, кто строил нам «глазки»,

неважно, и кто в них глядел…»

И та поэтесса, поверьте,

что верила в снадобье шерсти,

так и не сумела понять:

друзья, что вязать заказали,

от дома ей вдруг отказали,

в буфете чураются, в зале…

За то я, чтобы завязали,

свои языки завязали

те, кто нам мешает…

вязать.

* * *

Быт командировочный не сладок.

У молодок в новеньких ларьках

и у старых

вековечных бабок

ищешь пищу.

Натощак — никак.

Что за наважденье?

Юг ли, север

(расстоянье голодом сотри),

предлагает привокзальный сервис

«камбалу в томате» и сырки.

А в стакане странное броженье,

боязно так сразу отпивать…

Требуется сверхвоображенье,

чтоб напиток

«кофе» называть.

Что же это, люди дорогие?

Где ж они

(ответ: ищи-свищи),

ведра яблок, огурцы тугие,

жареные куры и лещи?

Я против излишков и разгулов,

но изъят, как рифма из стиха,

прошлый

привокзальный

пир Лукуллов.

А взамен?

Демьянова уха.

 Незнакомые перроны пахли

молодой картошкой из кулька…

Не хочу я киселя из пачки,

дайте мне парного молока!

Мы простые смертные, не боги.

И, наверно, все понятно здесь:

ведь Россия круглый год

в дороге.

Едущей России надо есть.

С ПОЗИЦИИ ЛЕВОЙ НОГИ

(Шуточные размышления в экстремальной ситуации)

I. ЭКСПОЗИЦИЯ

Ах, знать бы,

куда я иду!

А шла я по первому снегу,

как будто по пенному следу,

вернее, по белому льду.

Зачем

в облаках я парила?

Зачем

презирала перила?

Они бы на спуске спасли…

Конечности левой скольженье

напомнило о притяженьи

припудренной снегом земли.

II. ЭКЗЕКУЦИЯ

Конечно, в приемном покое

на ногу махнули рукою

и мне указали на дверь,

где сняли с ноги моей шину