Время вышло. Современная русская антиутопия

Уже в машине потёр нос рукой и вдохнул прилипший запах – болотце близкого будущего, терпковатый тлен. Как, уже?.. И ты, Люб?.. А ведь всего пятнадцать…

Ермаков наверняка вернётся через несколько дней. Но эта командировка может стать последней. Он ужасно устал.

Щитня. Не надо себе врать: жить осталось… сколько?.. Лет пять, меньше? Силы будут всё так же оставлять, просачиваясь куда-то…

Весь последний год он протянул на призрачной грани, медленно ходил, часто останавливался и подолгу стоял, ощущая внутреннюю неподвижность манекена. Словно со стороны видел свои пустые глаза. А сидя здесь, в кресле, в министерском небоскрёбе, опытный, ответственный, отёчный, сквозь сердцебиение, озноб, колики, нет-нет и царапал ручкой по краю стола.

Щитня. Тонкая голубая паутинка, которую мог разобрать только он сам.

Щитня. Как было бы клёво сбросить давящий панцирь лет, бухать, орать, плясать, гонять на мотоцикле наперегонки с тачками и танками полиции и военных. Эти громилы и головорезы, по старым меркам, были школьниками и насаждали весёлый кошмар и наивный порядок.

Кошмар и порядок они сеяли по возможности равномерно. Но на одной из одичалых северных территорий странной страны (а все страны стали странны) за последний год пышный кошмар заслонил и задушил остальное. Полная щитня. По всем данным, собранным оставшейся горсткой дряхлых наблюдателей, там пришла в неисправность атомная станция.

Главные выводы сделал девяностооднолетний академик Войцеховский, последнее светило. Но это же подтвердил сейчас устаревшим «пипец» инженер Косыгин восьмидесяти двух лет, с которым Ермакову и предстоял путь.

Гость дождался чая и нескольких лимонных леденцов.

– Сахар, – сделал шумный глоток и бодро захрустел вприкуску, – помогает мозгу. Говорят: вредно, а я давно шучу: «Сладость не старость…» – мягко хохотнул.

Ермаков вежливо кивнул.

Всё-таки он чувствовал себя, как студент с преподавателем – неловко и нескладно – и пытался одолеть эту слабость. Так было всегда в общении с ними, должками (словцо для этих долгожителей), ну уж теперь-то, под конец жизни, нечего робеть…

Это началось не при нём, он пришёл в мир, где так уже было заведено: не иметь иммунитета против хитрого вируса. Сам вирус не был смертелен и проходил как лёгкая простуда, но всякому, кого встречал на пороге бытия, подносил отравленный подарок. Нарушив нечто в таинственном космосе генов, поганый вирус ускорил механизм старения.

Решительно сократил человечью жизнь, уравняв с веком лошади или кошки.

Кроме нескольких тысяч стариков на страну (сотен тысяч на мир), у которых в начале пандемии проявился иммунитет, люди существовали по новым физическим правилам: умирали до тридцати, успевая за это время жениться, родить детей, состариться.

Род человечий поспешно таял. Всё валилось из его коллективных рук. Своды реальности кое-как поддерживали последние старцы. Должки. Полезные чужаки. В народе их не любили; элиты знали, что без них никак. Лучших из них оберегали, но строго контролировали.

Летали самолёты, ходили поезда, работали рестораны, но реже, реже… Упростилась грамматика, обнищала речь, зато освежился сленг; обнаглели звери; обезлюдели большие территории. На улицах ежечасно грабили, справляли нужду, делали любовь, зато не было пробок. Местами шла злая резня, но атомного взрыва пока удавалось избежать. А ещё никуда не делась церковь, которая учила: когда-то за тяжкие грехи люди получили Потоп и стали жить не семьсот лет, а семьдесят, теперь мы прогневали Бога так, что сроки снова урезаны, – значит, близок конец света.

Косыгин чему-то посмеивался, позвякивая ногтем по чашке.

– Что такое?

– Да так, анекдот вспомнил.

– Может, расскажете? – И тут же Ермаков проклял себя за угодливость.

– Да ладно… Глупый и, боюсь, непонятный. Я его в детстве слышал. Про чаёк и старика Крупского…

– Про кого?

– Я вам лучше другой. Поновее. Один коллега рассказал. Ой, только злой. Ничего? Чёрный юмор перевариваем? Короче, разводятся старик и старуха. Судья такой: «Почему разводитесь?» – «Гуляла, дома ничего не делала». – «А он пил, меня бил!» – «Да как же вы столько лет прожили?» – «Детей жалко было… А потом внуков… Ждали, когда помрут».

Косыгин встряхнулся беззвучным смешком, распрямляя под красной безрукавкой костистые плечи и острым, птичьим взглядом что-то выцеливая в лице чиновника.

Ермаков схватил мобильник и повторил последний вызов.

– Ермак, жди! – заорал человек на том конце. – Тут козёл один допрыгался… – С заднего плана накатил гогот дружины.

Ермаков швырнул телефон, и тот ударился о стол с грубым стуком.

– Закон бутерброда. – Косыгин прищурился.

– Как это?

– Бутерброд всегда падает маслом вниз, а мобильник – экраном. Не замечали? Ждём, значит?

– Угу. – И с губ сорвалось прежнее: – Щитня…

– Знаете, Алексей, я так воспитан: во всём нужно видеть хорошее. Да приедут они, куда денутся, а мы с вами пока по душам… Слушайте, мой друг, ну что вы такой мрачный?.. Я ведь в своё время на психолога отучился. Когда-то даже консультации вёл, помогал ребятам.