Время жить

На ней была изображена женщина, вполоборота замершая у окна, за которым разливалась темнота. Обычный портрет, каких сотни - если бы не сведенное напряженным ожиданием лицо, не пальцы, стиснутые до белизны, не надежда, смешанная с ужасом, в красивых, цвета молодой листвы глазах.

Еще одна картина - еще одна женщина. Но, на этот раз, схваченная в стремительном порыве. Развевающиеся волосы и мантия, вскинутая палочка, горящий огнем взгляд. А за спиной - дымящиеся руины и еле различимый силуэт человека, сломанной куклой лежащего на земле.

Эмоции, сквозящие с картин, сплетались между собой - сильные, рвущие на части душу. Здесь было все - и боль, и ярость, и гнев, и страх… Страха, пожалуй, было больше всего. Самого разного - и за свою жизнь, и за чужую, и перед новым, неизведанным будущим, и тошнотворной, липкой трусости, сочащейся, словно кровь из нарыва.

- Ты знаешь, - неожиданно серьезно сказал Рон, когда первое впечатление схлынуло. - А ведь так, на самом деле, все и было.

Я молча кивнул.

- Смотрите, а вон и художник, - Гермиона, отлучившаяся было в дамскую комнату, словно выросла из-под земли. - Гарри, ты как? Ты что-то побледнел.

- Нет, все в порядке, - я улыбнулся, с трудом растянув губы в улыбке и стараясь выйти из оцепенения. Не знаю, что чувствовали друзья, но я словно на мгновение вернулся на несколько месяцев назад.

Отчаянно захотелось или выпить, или закурить, но, памятуя о вчерашней странной реакции на огневиски, я нащупал в кармане сигареты.

- Вы идите, я сейчас покурю и вернусь.

- Гарри, курение… - начала было Гермиона, но Рон, быстро сориентировавшись, схватил жену за талию.

- Пойдем, поздороваемся с автором, - сказал он, заговорщицки мне подмигивая, и потащил упирающуюся Гермиону за собой.

Вернувшись с улицы, я не сразу присоединился к друзьям, а еще раз прошелся через галерею, оглядывая полотна. Уже сейчас зная, что сегодня мой первый, но явно не последний визит сюда.

Потому что рассматривание этих картин…

Это было похоже не на разговор, а на молчание со старым другом - знающим и понимающим, через что нам всем пришлось пройти в этой ужасающей, разодравшей душу на клочья войне.

Войне, которую мне никогда не забыть. Которая останется со мной навсегда, даже под прозрачно-звонким, кристально чистым небом. В мирных днях, наполненных самыми обычными, рядовыми проблемами, бесконечно далекими от великих целей.

Все пережитое слишком глубоко зашло в душу, вросло и пустило корни. И эти полотна - словно отражение моих собственных чувств.

В них - столкновение придуманных, воображаемых идеалов, и пугающей, продирающей морозом реальности.

Как, например, на этом триптихе. На первой из составляющих его картин стоял мальчишка, с благоговением внимающий высокому худому мужчине в черном. На второй - он же, но с палочкой в руке, с сомнением и настороженностью вглядывающийся во что-то за спиной. На третьей сомнение и настороженность сменялись настоящим ужасом, смешанным с явственным, слепящим осознанием того, что игра зашла слишком далеко. Что назад уже не повернуть.

На картине не было ни Темного Лорда, ни кого-то из его верных слуг, но ассоциации возникали очень стойкие. И я нисколько не сомневался в том, что они оказались верными.

Интересно, кем же был этот, как его - Октавий Краст? - во время войны? Вряд ли простым обывателем - слишком уж все эти картины казались личными. В галерее висели не полотна - сама душа его, открытая нараспашку.

Каким бы хорошим ни было воображение, нельзя было нарисовать все это, не испытав самому каждый из оттенков запечатленных здесь чувств. Если бы Октавий сам не прошел через все события прошлых лет, картины, пожалуй, тоже вышли бы неплохими - но в них не было бы и доли той пугающей откровенности, что меня так заворожила.

И уж слишком достоверными вышли сюжеты о благоговейном трепете, сменявшимся страхом и неуверенностью в завтрашнем дне.

Кем, интересно, он был во время войны? Пожирателем, вовремя отрекшимся и сбежавшим? Сочувствующим?

Не из тех ли он, кто, как когда-то Снейп, однажды прозрели - болезненно и горько? Может, так и есть, раз он не в Азкабане и даже не под следствием, а спокойно устраивает выставку.

Я приблизился к группе людей, к которым присоединились и Рон с Гермионой. Они с интересом следили за беседой журналистки из «Вестника культуры» с самим художником - это было нечто публичного интервью.

Октавий Краст оказался под стать своему римскому имени - не слишком высокий, но со скульптурно-правильными чертами лица, тонкими губами и прямым носом. Волосы цвета воронова крыла, остриженные до плеч, спускались на темно-синюю мантию, из под которой виднелись вполне современные маггловские брюки и рубашка.

Длинные рукава скрывали руки почти до кончиков пальцев, и, конечно, при всем желании я не мог бы разглядеть, есть ли на коже Октавия метка. Да и он, разумеется, не дурак, чтобы показывать ее всем, даже если метка на самом деле там выжжена.

К тому же, в конце концов, это не мое дело. Я пришел сюда любоваться на картины, а не допытываться о прошлом художника.