Время жить

-- Нет. Ты зря уперся. Ведь детьми занимаюсь я, я хожу к учителям, я забочусь о них, тебя ведь никогда нет дома.

-- Уж не для собственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А это не так-то просто!

-- Но и не для моего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам.

-- Это я шляюсь по барам!

-- Ладно, замнем для ясности... ты затеваешь ссору, чтобы оправдаться...

-- А в чем мне, собственно, оправдываться?

-- Прикажешь объяснить при детях?

Он самодовольно смеется, он ничуть не смутился -- подходит к Мари, надув грудь, как голубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию.

-- Вот видишь, у меня есть причины отправить всех спать: надо наверстать упущенное.

-- Отстань!

Мари вырывается. Пропасть между ними увеличивается. Тупость мужчин просто поразительна, более того -- безнадежна! Видать, он по старинке считает, что женщина предмет, отданный ему на потребу, что ее дело -ублажать его по первому же призыву. Он думает, что брак ничуть не изменился со времен средневековья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока ее господин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов!

Луи топчется в трясине, в которую попал по своей вине. Да при этом еще весело подмигивает. Мари чувствует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот день, когда к ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее взгляд задерживается на округлом, натянувшем штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом -- излюбленный' прием телевизионщиков -- перед ее взором возникает загорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака.

-- Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? -спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва сдерживает слезы возмущения и досады.

-- Нет, я сыта. Пойду домой.

-- Посмотри с нами телевизор.

-- Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна.

-- Я подвезу тебя на машине

-- Опять уйдешь из дому, -- сухо обрывает Луи.

-- Да! А тебе-то что?

-- Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы...

-- Уже давно слишком поздно.

Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафа над раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ноги выше колен.

-- Не смей носить это платье!

-- А что в нем плохого?

-- Оно чуть ли не до пупа.

-- Сейчас так модно, -- обрывает бабушка. -- Вы, мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила?

-- Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья.

-- Ты мне об этом не говорила, -- отчитывает ее Луи.

-- С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.

-- Ни разу не видел его на тебе.

Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырез открывает плечи, руки.

-- Ну, будем мы есть или нет? -- требует Жан-Жак. -- Новости дня уже заканчиваются.

Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:

-- По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.

-- Вот хорошо, -- говорит Жан-Жак, первым доев суп.

Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен.

Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.

Этот дом перестал быть его домом, эта женщина -- его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку.

-- Мама, -- спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, -- это ты брала мою книжку?

-- Какую книжку?

-- "Афалию".

-- Да.

-- Ты прочла ее?

-- Да.

Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.

-- Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.

-- Что же он вам сказал?

Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.

"Они его балуют", -- думает Луи.

Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, -- он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.

-- После "Эсфири"... Расин... для барышень из Сен-Сира... Афалия... Иодай... Абнер... Иезавель... Иоас, царь иудейский... Ему тоже было двенадцать лет.

-- Тебе только одиннадцать, -- перебивает бабушка.

-- И не говори с полным ртом, -- продолжает Луи. -- Помолчи. Дети за столом не разговаривают.

-- Дай ему досказать, -- говорит Мари.

-- Афалия -- дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, звали... звали...

-- Иосавет.

-- Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.

-- Возьми апельсин.

-- Хорошо, мама.