Время жить

Он встает, одной рукой забирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин.

-- Нам задали на понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.

-- Первосвященник?

-- Да.

Вот перед Вами царь, все Ваше упованье!

Я охранял его и не жалел забот.

О слуги господа, отныне Ваш черед!

[Там же, действие IV, явление 3-е]

-- Съешь свой апельсин, -- говорит Мари. -- Хочешь сыру, Луи? На, бери.

Встав, она споро убирает со стола, ставит тарелки в мойку, ополаскивает руки.

Луи, перевернув тарелку, кладет сверху кусочек сыру. Он знает, что Мари этого терпеть не может, но делает так ей назло, для самоутверждения.

Его растерянность усиливается, все та же растерянность, которую он испытал, застав под душем голую женщину. Изящная и красивая Мари его молодости -- да ведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот прежний образ почти забыт, он растворился в женщине, которую в те вечера, когда он является домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нет халтуры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по хозяйству, мать, пестующая детей, мало-помалу вытеснила женщину, которой он, бывало, так гордился, когда они вместе гуляли по улицам.

Во всяком случае, эта женщина заставила его себя признать. Луи трудно идти с ней в ногу, приноровиться к ее образу жизни.

В его сознании перемешался образ Мари с образом вырытой из земли статуи.

Теперь эта кокетливая женщина чем-то напоминает соблазнительных девиц с зазывной походкой, за которыми, отпуская сальные шуточки, увязывались его товарищи на работе, или посетительниц, являвшихся осматривать свои будущие квартиры, чьи тоненькие ножки они украдкой разглядывали, стоя на замусоренной лестничной площадке в своих спецовках, замызганных известью и цементом.

Луи не понимает, почему он испытывает не радость, а щемящую боль, видя, как Мари молода и красива.

Когда она, вытирая стол, чуть наклоняется к мужу, он видит ее открытые плечи, грудь, вздымающуюся с каждым вздохом. Кожа Мари позолочена солнцем. Должно быть, все лето она исправно загорала на пляже.

На пляже в Куронне или Жаи... Не на городском же пляже в Мартиге, где в море плавает нефть...

Туда бегали все мальчишки. Парни играли плечами, красуясь перед девушками своими роскошными мышцами. А семьи устраивали там по воскресеньям пикник.

Пляж по-прежнему существует для многих, многих людей. Бывало, и они с Мари растягивались на песке в обнимку. Не было лета, чтобы солнце и море не покрывало их загаром, чтобы они не радовались жизни, плавая в голубой, с солнечными бликами воде и, перегревшись, не искали под соснами прохлады, наполненной треском стрекоз...

Ни одного лета, исключая трех последних. Он играл там с Жан-Жаком, Симоной, но с Ивом -- ни разу. Он лишился всего -- отдалился от родных, с Мари у него полный разлад.

Желтые стены кухни упираются в голубой потолок. Кухонные приборы тянутся вверх, подобно струям белого дыма. От экрана, в который уже уставились Жан-Жак, Симона и бабушка, доносятся вспышки и треск, как от игральных автоматов, когда шарик ударяется а контакты.

Его словно бы несет на этих гудящих волнах, качает от рубленых фраз телевизора, от вида Мари, склонившейся к нему с блестящими глазами, в то время как он погружается в небытие.

-- Мари!!

Она еще ниже склоняется над столом, оттирая клеенку губкой.

Тревога омрачает все. Стараясь себя растормошить, он глядит на ее загорелые плечи.

Мысль скользит, как вода по стакану, беспрестанно возвращаясь к отправной точке: а что, если непреодолимый сегодняшний сон не случайность?.. Сколько времени он уже засыпает рядом с Мари, как бесчувственное животное? Две недели, месяц, три месяца?

Погоди, Луи, подумай. В тот день была гроза... Нет, я ходил клеить обои к Мариани... Нет, это было... Я уже позабыл когда.

Он теряет самообладание и чувствует себя конченым человеком, отупевшим от работы и усталости, автоматом из автоматов.

Он встает. В зеркальце на стене отражается доходяга: под глазами круги, лицо отекшее, хотя кожа, обожженная цементом и солнцем, вроде кажется здоровой.

Слово, которого он боится, вонзается в его сознание, как заноза в палец: импотент!

Мари проходит мимо него в гостиную, он хватает ее за руку.

-- Мари, пойдем в спальню. Мне надо тебе что-то сказать.

Она неласково отталкивает его.

-- Ты спятил. Что это вдруг на тебя нашло? Еще не хватало -- при ребятах. Не надо было спать.

-- Мари, умоляю!

-- Я пойду смотреть пьесу... Вот, уже начинается.

Осколок камня ранит руку. Фраза ранит душу.

На экране двое мужчин в длинных белых, украшенных позументами одеяниях говорят, необычно растягивая слова...

Мы осуждаем трон царицы самовластной...

[Там же, действие IV, явление 3-е]