Время жить и время умирать

– Не знаю. В мирное время, пожалуй. Я вообще пока не думал об этом. Вокруг нас столько отравы, что земля еще долгие годы от нее не избавится. Как тут хотеть ребенка?

– Именно поэтому, – сказала Элизабет.

– Почему?

– Чтобы воспитать его вопреки. Что будет, если те, кто против всего, что творится сейчас, не захотят иметь детей? Неужто дети будут только у варваров? Кто же тогда снова наведет в мире порядок?

– Ты поэтому хочешь ребенка?

– Нет. Просто вдруг подумала.

Гребер молчал. Против ее аргумента не возразишь. Она права.

– Слишком ты быстрая для меня, – сказал он. – Я еще не успел привыкнуть, что женат, а уже должен решать, хочу я ребенка ли нет.

Элизабет рассмеялась и встала.

– Ты не заметил самого простого: я не только хочу ребенка, я хочу ребенка именно от тебя. А теперь пойду потолкую с госпожой Витте насчет ужина. Это должен быть шедевр из консервов.

Гребер сидел один в кресле в саду. По небу плыли розовые от солнца облака. День угасал. Украденный день. Он продлил себе отпуск на двадцать четыре часа. Доложил об окончании отпуска, но остался. И вот уже вечер, а через час пора уходить.

Он еще раз наведался на почтамт, но весточек от родителей больше не было. И уладил все что мог. Госпожа Витте с готовностью разрешила Элизабет остаться у нее в доме. Он проверил здешний подвал: недостаточно глубокий, потому и не очень надежный, но выстроен на совесть. Зашел и в общественное бомбоубежище на Лейбницштрассе – такое же, как большинство других в городе. Сейчас он спокойно откинулся на спинку кресла. Из кухни доносился звон посуды. Долгий был отпуск. Три года, а не три недели. Порой они казались ему не вполне прочными, построенными на скорую руку и на зыбкой почве, но он хотел верить, что все надежно.

Он слышал голос Элизабет. И думал о том, что она сказала про ребенка. Словно вдруг пробила стену. Возникло отверстие, а за ним смутно, как сад, маячил кусочек будущего. В своих размышлениях Гребер никогда не выходил за эту стену. Когда приехал, хотел, пожалуй, что-то найти, забрать и владеть этим чем-то, чтобы перед отъездом оставить здесь, что-то, что бы носило его имя, а стало быть, и его самого… но мысль о ребенке не возникала у него никогда. Он смотрел в сумрак меж кустов сирени. Каким бесконечным все становилось, если прослеживать дальше, и как странно чувствовать, что жизнь могла продолжиться за стеной, перед которой до сих пор прекращалась, и то, в чем он видел чуть ли не поспешно украденную добычу, когда-нибудь могло спокойно стать достоянием, которое дулжно передать неведомому, еще не рожденному существу в дали грядущего, не имеющей конца и наполненной нежностью, какой он никогда раньше не знал. Жалкий и утешительный обман бессмертия, но сколько он дарил простора и сколько предвкушения, и что-то в нем очень желало этого обмана, и не желало, и все-таки желало.

– Эшелон отходит в шесть, – сказал он. – Все свои дела я закончил. Пора идти. Не провожай меня. Я хочу уйти отсюда и унести с собой вот это… как ты живешь здесь, а не толчею и смущение на вокзале. Последний раз меня провожала мама. Я ничего не смог поделать. Это было ужасно и для нее, и для меня. Я не сразу взял себя в руки и позднее вспоминал только одно – плачущую, усталую, потную женщину на платформе, а не маму, какой она была на самом деле. Понимаешь?

– Да.

– Хорошо. Тогда давай так и поступим. Ты тоже не увидишь меня там, где я опять стану не более чем одним из многих, просто солдатом, нагруженным как осел. Я хочу уйти от тебя таким, какие мы здесь и сейчас. А теперь возьми деньги, я кое-что приберег. На фронте они не нужны.

– Не надо мне денег. Я достаточно зарабатываю.

– На фронте их некуда тратить. Возьми, купи себе платье. Бессмысленное, ненужное, красивое платье к твоей золотой шапочке.

– На них я буду слать тебе посылки.

– Не надо посылок. У нас там с питанием лучше, чем у вас здесь. Купи платье. Я кое-что понял, когда ты покупала шляпку. Обещай, что купишь платье. Совершенно ненужное, непрактичное. Или этих денег мало?

– Хватит. Еще останется на пару туфель.

– Отлично. Купи себе золотые туфельки.

– Ладно, – сказала Элизабет. – Золотые туфельки на высоком каблуке, легкие, как перышко. Побегу в них тебе навстречу, когда ты вернешься.

Гребер достал из ранца темную икону, которую привез для матери.

– Вот это я нашел в России. Пусть останется у тебя.

– Нет, Эрнст. Подари кому-нибудь еще. Или возьми опять с собой. Это… слишком окончательно. Забери ее.

Он посмотрел на икону.

– Я нашел ее в разрушенном доме. Возможно, она не приносит счастья. Я никогда об этом не задумывался.

Он опять сунул икону в ранец. Это был святой Николай на золотом фоне, с сонмом ангелов.

– Если хочешь, я отнесу ее в церковь, – сказала Элизабет. – Туда, где мы ночевали. К святой Екатерине.

Туда, где мы ночевали, подумал он. Еще вчера это было близко, сегодня – уже бесконечно далеко.

– Они не возьмут. Другая религия. Служители Бога любви не особенно терпимы.

Он подумал, что мог бы положить этот образ вместе с прахом Крузе в могилу каноника Блюмера. Но, пожалуй, совершил бы только излишнее святотатство.