Время жить и время умирать

Он посмотрел на лозы, что покачивались в окне, на летучее серое серебро в зеркале, и ему почудилось, будто вплотную за стеклом стоит тайна, которая уже в следующий миг непременно откроется.

И тут завыли сирены.

– Давай останемся здесь, – сказала Элизабет. – Не хочу одеваться и бежать в убежище.

– Ладно.

Гребер подошел к окну. Отодвинул стол, выглянул наружу. Светлая и недвижная ночь. Сад сиял в лунном свете. Нереальная ночь для мечтаний и хорошая ночь для воздушных налетов. Он видел, как из дверей вышла госпожа Витте. Очень бледная. Он открыл окно.

– Я уж хотела вас будить, – крикнула она сквозь шум.

Гребер кивнул.

– Убежище… Лейбницштрассе… – расслышал он и махнул рукой.

Потом он увидел, что она вернулась в дом. Подождал еще минуту. Она не выходила. Тоже осталась в доме. Его это не удивило.

Казалось, так и надо. Ей незачем уходить, дом и сад, казалось, защищала неведомая магия. Казалось, они оставались беззвучными и нетронутыми в страшном реве, что гремел вокруг. Деревья не шевелились за блеклым серебром лужайки. Кусты не шевелились. Даже побеги перед окном перестали качаться. Крохотный островок мира лежал под луной словно в стеклянном убежище, от которого отскакивала буря разрушения.

Гребер обернулся. Элизабет сидела в постели. Плечи ее тускло поблескивали, и там, где они круглились, лежали мягкие тени. Груди были крепкие, дерзкие и казались больше, чем на самом деле. Рот темный, а глаза совершенно прозрачные и почти без цвета. Локтями она опиралась на подушки и сидела в кровати, как человек, который вдруг пришел откуда-то издалека. Секунду она была такой же чужой, тихой и таинственной, как сад под луной перед концом света.

– Госпожа Витте тоже осталась, – сказал Гребер.

– Иди сюда.

Направляясь к кровати, он видел свое лицо в серо-серебряном зеркале. И не узнавал. Это было лицо другого человека.

– Иди сюда, – повторила Элизабет.

Он наклонился к ней. Она обняла его.

– Будь что будет, – сказала она.

– Ничего случиться не может, – возразил он. – Сегодня ночью не может.

Он не знал, почему так уверен. Каким-то образом это было связано с садом, и светом, и зеркалом, и плечами Элизабет, и огромным просторным покоем, который вдруг наполнил все его существо.

– Ничего случиться не может, – повторил он.

Она схватила одеяло, сбросила его на пол. Лежала обнаженная, от бедер тянулись ноги, сильные, длинные, тело сужалось от плеч и груди к плоской впадине живота, а бедра не были тонкими, тело словно бы вздымалось и с обеих сторон опадало к треугольнику лона. Тело молодой женщины, уже не девушки.

Гребер чувствовал ее в своих объятиях. Она скользила к нему, и ему мнилось, будто тысячи рук скрещиваются, держат его и несут. Нигде уже нет промежутков, все близко, вплотную. Возбуждение первых дней ушло, уступило место медленному, равномерному нарастанию, рокочущему, объемлющему все – слова, границы, горизонт, а затем и «я»…

Он поднял голову. Вернулся из дальней дали. Прислушался. Не зная, как долго отсутствовал. Снаружи царила тишина. Он подумал, что обманывается, лежал и вслушивался. И не слышал ничего – ни разрывов, ни зениток. Закрыл глаза и опять погрузился в грезы. Потом снова очнулся.

– Они не прилетали, Элизабет, – сказал он.

– Прилетали, – пробормотала она.

Лежа рядом с нею, Гребер видел одеяло на полу, и зеркало, и открытое окно. Он думал, ночь никогда не кончится, но теперь ощутил, как время исподволь снова вливается в тишину. Побеги за окном снова покачивались на ветру, их тени трепетали в зеркале, издалека снова долетал шум. Он посмотрел на Элизабет. Глаза закрыты. Рот чуть приоткрыт, и дышала она глубоко и спокойно. Не вернулась еще. А он вернулся. И снова думал. Она все больше отдалялась. Вот бы и мне так, думал он, затеряться, целиком и надолго. В этом он ей завидовал, за это любил и слегка этого пугался. Она была в каком-то месте, куда он не мог последовать за ней или мог, но ненадолго, вероятно, это его и пугало. Он вдруг почувствовал себя одиноким и странно слабым.

Элизабет открыла глаза.

– Куда девались самолеты?

– Не знаю.

Она отвела волосы назад.

– Я проголодалась.

– Я тоже. Разносолов у нас хоть завались. – Гребер поднялся, достал консервы, принесенные из биндинговского погреба. – Вот курица и телятина, вот даже кусочек зайчатины, а вдобавок компот.

– Давай зайчатину и компот.

Гребер откупорил банки. Ему нравилось, что Элизабет не помогает, а лежит и ждет. Он терпеть не мог женщин, которые, еще обвеянные тайной и темнотой, вмиг превращались в деловитых домохозяек.

– Мне каждый раз стыдно из-за всех этих Альфонсовых вкусностей, – сказал он. – Я не очень-то хорошо с ним обходился.

– Зато он наверняка плохо обходился с кем-то еще. Одно уравновешивает другое. Ты ходил на его похороны?