Время жить и время умирать

Гребер не оглядывался. Шагал не слишком медленно и не слишком быстро. Ранец тяжелый, а улица очень длинная. Свернув за угол, он разом свернул за великое множество углов. Секунду еще чувствовался запах волос Элизабет, и вот он уже растворился в застарелом запахе гари, вечерней духоте и сладковато-гнилостном смраде тлена, который с наступлением теплой погоды поднимался из развалин.

Он шел по берегу реки. С одной стороны липовая аллея сгорела дочерна, другая сторона зеленела. Забитая сором река медленно обтекала кучи штукатурки и соломы, мешки, обломки перил и кроватей. Вдруг сейчас начнется налет, думал он. Мне придется отсиживаться в укрытии, и будет причина опоздать на эшелон. Что бы сказала Элизабет, если б я неожиданно вновь очутился перед ней? Он задумался. Нет, неизвестно. Но все, что сейчас было хорошего, вероятно, обернется болью. Как на вокзале, когда поезд отходит с опозданием и остаются еще полчаса, которые поневоле надо заполнить смущенным разговором. Вдобавок ничего не выиграешь: при налете эшелон не уйдет, будет ждать, и он наверняка успеет к отправлению.

Гребер вышел на Брамшештрассе. Отсюда он начинал путь в город. Тот же автобус, что привез его тогда, стоял в ожидании пассажиров. Он залез внутрь. Через десять минут машина отправилась. Вокзал снова перенесли в другое место. Теперь это был навес из гофрированного железа, из-за налетов выкрашенный в камуфляжные цвета. По одну сторону натянуты серые брезентовые полотнища, рядом для маскировки вкопаны искусственные деревья и построен хлев, откуда выглядывала деревянная корова. На лужайке паслись две старые клячи.

Эшелон уже стоял под пара́ми. На нескольких вагонах таблички: «Только для военных». Часовой проверял документы. И ни слова не сказал о том, что Гребер опоздал на день. Он поднялся в вагон, нашел место у окна. Немного погодя подошли еще трое – унтер-офицер, ефрейтор со шрамом и артиллерист, который тотчас же принялся за еду. На платформу вывезли полевую кухню. Обслуживали ее две молодые девицы и женщина постарше, с жестяной свастикой, приколотой на груди вместо броши.

– Кофе, – сказал унтер-офицер. – Надо же!

– Не для нас, – отозвался ефрейтор. – Для новобранцев, которые первый раз едут на фронт. Я давеча слыхал. Им еще и речь скажут. Перед нами уже не выступают.

Подвели группу беженцев, пересчитали, построили в две шеренги. Они стояли со своими картонками и чемоданами, не сводя глаз с кофейного котла. Появились несколько офицеров-эсэсовцев. В элегантных сапогах и бриджах они, словно аисты, прошагали по платформе. В купе вошли еще двое отпускников. Один открыл окно, высунулся наружу. Там была женщина с ребенком. Гребер посмотрел на ребенка, потом на женщину. Шея в морщинах, набухшие веки, тощая, обвисшая грудь, линялое летнее платье с узором из синих ветряных мельниц. Все казалось ему намного яснее обычного – и свет, и все, что он видел.

– Ну пока, Генрих, – сказала женщина.

– Да, будь здорова, Мария. Кланяйся всем.

– Конечно.

Они смотрели друг на друга и молчали. Несколько человек с музыкальными инструментами выстроились посредине платформы.

– Блеск, – сказал ефрейтор. – Молодое пушечное мясо отправляется на фронт под музыку. Я думал, с этим давно покончили.

– Могли бы и нас угостить кофейком, – отозвался унтер-офицер. – В конце концов, мы старые вояки и тоже двигаем на фронт!

– Погоди до вечера. Получишь его в виде супа.

Послышались команды. Печатая шаг, подошли новобранцы. Почти все очень юные. Лишь несколько крепких парней постарше, должно быть, из СА или из СС.

– Из них и бреется-то мало кто, – сказал ефрейтор. – Гляньте на этих желторотиков! Дети! И на них мы должны полагаться на фронте.

Новобранцы строились. Унтер-офицеры покрикивали. Потом настала тишина. Кто-то начал речь.

– Закрой окно, – сказал ефрейтор отпускнику, жена которого стояла под окном.

Тот не ответил. Голос оратора продолжал трещать, словно у него были жестянки вместо голосовых связок. Гребер откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. Генрих по-прежнему стоял у окна. Он не слышал слов ефрейтора. Смущенно, глупо и печально смотрел на Марию. Мария точно так же смотрела на него. Хорошо, что здесь нет Элизабет, подумал Гребер.

Оратор наконец замолчал. Четверо музыкантов заиграли «Германия превыше всего» и «Песню о Хорсте Весселе». Исполнили обе песни быстро, по одной строфе от каждой. В купе никто не шевелился. Ефрейтор поковырял в носу и равнодушно оглядел результат.

Новобранцы поднялись в вагоны. Кофейный котел покатил следом. Немного погодя вернулся пустой.

– Вот шлюшки, – сказал унтер-офицер. – Старых солдат жаждой уморят.

Артиллерист в углу на миг перестал жевать, спросил:

– Чего?

– Шлюшки, говорю. Ты что там лопаешь? Телятину?

Артиллерист вонзил зубы в бутерброд.

– Свинину, – сказал он, – свинину…

Унтер-офицер одного за другим оглядел всех в вагоне. Искал попутчиков. Артиллерист ни на что не обращал внимания. Генрих так и стоял у окна.

– Передай привет тете Берте, – сказал он Марии.

– Передам.

Оба опять замолчали.

– Почему мы стоим? – спросил кто-то. – Уже седьмой час.