Время жить и время умирать

– Не знаю. Хотя, может статься, войн было бы меньше, если бы каждый не норовил непременно навязать другим свою правду.

Гребер улыбнулся. Странно слышать от нее такие слова.

– Терпимость, – сказал он. – Вот чего нам недостает, да?

Элизабет кивнула. Он взял бокалы, наполнил до краев.

– Давай выпьем за это. Крайсляйтер, который подарил мне бутылку, наверняка не рассчитывал на такое. Но именно поэтому. – Он осушил свой бокал. – Хочешь еще?

Элизабет вздрогнула. Потом сказала:

– Да.

Он налил, поставил бутылку на стол. Водка была крепкая, прозрачная, чистая. Элизабет отставила свой бокал.

– Идем. Покажу тебе образец терпимости. – Она провела его по коридору, толкнула дверь. – Госпожа Лизер в спешке забыла запереть. Посмотри на ее комнату. Это не обман доверия. В моей она рыщет постоянно, когда меня нет.

Часть комнаты была обставлена совершенно нормально. Но на стене против окна висел в огромной массивной раме большой живописный портрет Гитлера, украшенный еловыми лапами и дубовыми венками. На столике под ним, на большом флаге со свастикой, лежало роскошное издание «Майн кампф», в черном кожаном переплете с тисненой золотой свастикой. По обе стороны серебряные канделябры со свечами, а рядом фотографии фюрера – одна с овчаркой, в Берхтесгадене, вторая с одетым в белое ребенком, вручающим ему цветы. И, наконец, почетные кортики и партийные значки.

Гребер не слишком удивился. Он не раз видел подобное. Культ диктатора легко превращался в религию.

– Здесь она и пишет свои доносы? – спросил он.

– Нет, вон там, за письменным столом моего отца.

Гребер взглянул на письменный стол. Старомодный, с надстройкой и рольшторкой.

– Он всегда на замке, – сказала Элизабет. – Не заглянешь. Я много раз пробовала.

– Она донесла на твоего отца?

– Точно не знаю. Его забрали, и больше я ничего о нем не слышала. Она уже тогда жила здесь со своим ребенком. В одной комнате. Когда отца забрали, она заняла и те две, что принадлежали ему.

Гребер обернулся.

– Думаешь, она могла бы ради этого настрочить донос?

– Почему бы нет? Иногда причин бывает еще меньше.

– Конечно. Но, судя по этому алтарю, она самая настоящая фанатичка.

– Эрнст, – с горечью сказала Элизабет. – Ты вправду считаешь, что фанатизм не может идти рука об руку с личной выгодой?

– Может. И часто. Странно, что об этом снова и снова забываешь! Иные банальности, которые когда-то заучил, позднее всегда бездумно повторяешь. Мир не делится на ящички с этикетками. А человек тем паче. Вероятно, эта кобра любит своего ребенка, своего мужа, цветы и благородные изыски бытия. Она знала о твоем отце что-то такое, о чем могла донести, или все выдумала?

– Отец был добрый, неосторожный и, наверно, давно на подозрении. Не каждый смолчит, если ежедневно слышит в собственной квартире партийные речи.

– Тебе известно, что он мог сказать?

Элизабет пожала плечами.

– Он уже не верил, что Германия выиграет войну.

– Многие уже не верят.

– Ты тоже?

– Да, я тоже. А теперь идем отсюда! Не то эта стерва, чего доброго, тебя застукает, и как знать, что она тогда сделает!

Элизабет бегло усмехнулась:

– Не застукает. Я заперла входную дверь на задвижку. Не войдешь.

Она подошла к двери, отодвинула задвижку. Слава богу, подумал Гребер. Если она и мученица, то, по крайней мере, осторожная и не страдающая избытком угрызений совести.

– Здесь пахнет, как на кладбище, – сказал он. – Должно быть, из-за чертовых увядших дубовых листьев. Идем, выпьем по глоточку.

Он опять наполнил бокалы до краев.

– Теперь я знаю, почему мы чувствуем себя стариками. Потому что видели чересчур много мерзости. И заварили эту мерзость люди старше нас, которым бы следовало быть умнее.

– Я себя старухой не чувствую, – возразила Элизабет.

Гребер посмотрел на нее. Да уж, никак не старуха.

– Вот и радуйся, – ответил он.

– Я чувствую себя узницей, – сказала она. – А это еще хуже, чем старухой.

Гребер сел в одно из бидермейеровских кресел.

– Кто знает, не донесет ли эта особа и на тебя, – сказал он. – Может, ей охота заграбастать всю квартиру. Зачем тебе этого дожидаться? Уезжай отсюда! Для тебя справедливости не существует, ты же знаешь.

– Да, знаю. – Вид у Элизабет вдруг стал упрямый и беспомощный. – Прямо как суеверие, – сказала она вымученно и поспешно, как человек, который уже сотни раз давал себе такой ответ. – Пока я здесь, я верю, что отец вернется. Если уеду, то вроде как брошу его. Понимаешь?

– Тут и понимать нечего. Любому ясно. Иначе нельзя. Хоть это и абсурдно.

– Ладно. – Она взяла бокал, осушила его.

В коридоре звякнули ключи.

– Явилась, – сказал Гребер. – Как раз успели. Собрание явно не затянулось.

Они прислушались к шагам в передней. Гребер посмотрел на патефон.

– У тебя одни только марши? – спросил он.

– Нет. Просто марши громкие. И временами, когда тишина кричит, надо перекрыть ее самым громким, что только есть.

Гребер посмотрел на девушку.

– Хорошенькие у нас с тобой разговоры! В школе нам часто рассказывали, что юность – романтическая пора жизни.

Элизабет рассмеялась. В передней что-то упало на пол. Госпожа Лизер чертыхнулась. Потом хлопнула дверь.