Время жить и время умирать

– Может, презервативчик нужен, Гребер? У меня в бумажнике найдутся. Мне они без надобности. Кто спит, сифилис не подцепит.

– Я бы не был столь категоричен, – вставил Ройтер. – Иной раз случается что-то вроде непорочного зачатия. Но Гребер у нас дитя природы. Породистый ариец в двенадцатом чистокровном поколении. Презервативы тут преступление против отечества.

Гребер открыл арманьяк, отхлебнул глоток и снова спрятал бутылку в карман.

– Романтики несчастные, – сказал он. – Почему бы вам не позаботиться о самих себе?

Ройтер махнул рукой.

– Ступай с миром, сын мой! Забудь про учебный устав и постарайся быть человеком! Проще умереть, чем жить, – особенно для вас, геройской молодежи и цвета нации!

Гребер сунул в карман пачку сигарет и стакан. Выходя, обратил внимание, что за столом картежников Руммель по-прежнему выигрывает. Перед ним лежала куча денег. Лицо лишено всякого выражения, но сплошь покрыто крупными каплями пота.

На лестнице в казарме ни души; уже сыграли отбой. За спиной у Гребера гулко отдавались его собственные шаги. Он пересек широкий плац. Элизабет у ворот не было. Ушла, подумал Гребер. Он почти ожидал этого. С какой стати она должна его ждать?

– Твоя дама вон там, – сказал часовой. – И как это солдягам вроде тебя достается такая девушка? Она ж для офицеров.

Теперь и Гребер заметил Элизабет, стоявшую у стены. Он хлопнул часового по плечу.

– Новое предписание, сынок. Вместо ордена получаешь, за четыре года на фронте. Все как одна генеральские дочки. Просись на передовую, недотепа. Кстати, ты разве не знаешь, что на посту разговоры запрещены?

Он направился к Элизабет.

– Сам ты недотепа, – довольно уныло бросил часовой ему в спину.

Они нашли лавочку на холме за казармой, среди каштанов, оттуда открывался вид на весь город. Ни огонька. Только река поблескивала под луной.

Гребер откупорил бутылку, налил полстакана. Арманьяк искрился, как жидкий янтарь. Он протянул стакан Элизабет:

– Пей.

Она отпила глоток и вернула ему стакан.

– Выпей все, – сказал он. – Вечер самый подходящий. Выпей за что-нибудь… за нашу треклятую жизнь или за то, что мы живы… но выпей. Так надо, после мертвого города. Да пожалуй, сегодня вообще так надо.

– Ладно. За все сразу.

Гребер налил еще, выпил сам. Мгновенно пришло ощущение тепла. И одновременно он почувствовал, насколько опустошен. А ведь даже не догадывался. Пустота не причиняла боли.

Он снова налил полстакана, отпил примерно половину, потом поставил его на лавочку. Элизабет сидела, подобрав ноги, обхватив колени руками. В свете луны юная листва каштанов над головой отблескивала белизной – словно сюда по ошибке залетела стая ранних мотыльков.

– Какая чернота, – сказала девушка, кивнув на город. – Будто выжженный угольный карьер.

– Не смотри туда. Отвернись. Вон там все иначе.

Лавочка стояла на самой вершине, и по другую сторону холм отлого спускался к полям, к освещенным луной дорогам, тополевым аллеям, башне деревенской церкви, а дальше к лесу и синим горам на горизонте.

– Вон там весь на свете мир и покой, – сказал Гребер. – Просто, да?

– Просто, если… можешь отвернуться и больше не думать о другом.

– Такому быстро учишься.

– Ты научился?

– Конечно, – ответил Гребер. – Иначе бы не выжил.

– Хорошо бы и мне научиться.

– Ты давным-давно научилась. Жизнь наша сама за этим следит. Добывает резервы где может. А в опасности не ведает ни слабости, ни сантиментов.

Он придвинул ей стакан.

– Так тоже надо? – спросила она.

– Да. Сегодня вечером непременно.

Она пила, а он смотрел на нее, потом сказал:

– Давай не будем говорить о войне, хотя бы некоторое время.

Элизабет откинулась назад.

– Давай вообще помолчим.

– Ладно.

Оба сидели и молчали. Было очень тихо, и мало-помалу в тишине оживали мирные звуки ночи, которые не нарушали ее, только делали еще глубже, – легкий ветерок, словно дыхание лесов, крик совы, шелест в траве и бесконечная игра облаков и света. Тишина набирала силу, поднималась, окружала их и проникала внутрь, с каждым вздохом все больше, и само дыхание становилось тишиной, стирало и развеивало, делалось мягче, продолжительнее и было уже не врагом, а далеким, добрым сновидением…

Элизабет шевельнулась. Гребер вздрогнул и огляделся.

– Ну что ты скажешь! Я заснул.

– Я тоже. – Она открыла глаза. Рассеянный свет собрался в них, сделав совершенно прозрачными. – Давно я так не спала, – с удивлением сказала она. – Всегда при свете, в страхе перед темнотой и внезапным пробуждением и ужасом… не как сейчас…

Гребер молчал.

Не спрашивал ни о чем. Любопытство умирало во времена, когда происходит так много всего. Его лишь слегка удивляло, что сам он спокойно сидит, окутанный чистым и ясным сном, как подводная скала развевающимися водорослями. Впервые после отъезда из России он не чувствовал напряжения. Мягкая умиротворенность нахлынула на него, как полая вода, что вдруг поднялась и словно бы нежданно-негаданно зеркальной своей гладью вновь соединила иссохшие, спаленные земли в одно целое.