Время жить и время умирать

Некоторое время он неотрывно смотрел на реку. К берегу прибило сломанную кровать. Точно разбухшие губки, на ней лежали тяжелые, мокрые подушки. Он поежился. Вернулся обратно, остановился перед школьным зданием. Тронул входную дверь. Не заперто. Открыл, нерешительно вошел. В вестибюле остановился, глянул по сторонам. Почуял удушливый запах школы, увидел сумрачную лестницу, темные крашеные двери, ведущие в актовый зал и комнату педсоветов. И не чувствовал ничего. Даже презрения и иронии. Вспомнил Вельмана. Не стоит возвращаться, сказал тот. И был прав. Гребер ощущал одну только пустоту. Весь опыт, накопленный после школы, опровергал то, чему он здесь учился. Не осталось ничего. Он был банкрот.

Он повернулся, вышел на крыльцо. По обе стороны от входа увидел мемориальные доски с именами погибших. Та, что справа, ему знакома – погибшие на Первой мировой. В дни партийных съездов ее всегда украшали еловыми лапами и дубовыми листьями, а Шиммель, директор, произносил перед нею пламенные речи об отмщении, Великой Германии и грядущем возмездии. Шиммель, со своим толстым мягким брюшком, всегда по-страшному потел. Доска слева была новая. Гребер ее раньше не видел. Погибшие на этой войне. Он прочел имена. Много имен, но доска большая, и рядом еще оставалось место для второй.

Во дворе ему встретился школьный сторож.

– Вы что-то ищете? – спросил старик.

– Нет, не ищу.

Гребер пошел дальше. Потом кое-что вспомнил. И вернулся.

– Вы не знаете, где живет Польман? – спросил он. – Господин Польман, он здесь преподавал.

– Господин Польман больше не работает.

– Я знаю. Где он живет?

Сторож глянул по сторонам.

– Тут никого нет, не подслушают, – успокоил Гребер. – Где он живет?

– Раньше жил на Янплац, шесть. А живет ли там по-прежнему, я не ведаю. Вы учились здесь?

– Шиммель, директор, еще служит?

– Конечно, – с удивлением ответил сторож. – Конечно, служит. С какой стати ему уходить?

– Ну да, – сказал Гребер. – С какой стати?

Он пошел дальше. Через четверть часа заметил, что понятия не имеет, где находится. Туман сгустился, и в развалинах он потерял направление. Все руины выглядели одинаково, улицы неотличимы одна от другой. Странное ощущение – он будто заблудился в себе самом.

Лишь немного спустя он отыскал дорогу на Хакенштрассе. Потом неожиданно поднялся ветер, туман заколыхался и поплыл волнами, как беззвучное, призрачное море.

Вот и родительский дом. Сообщения он не нашел и уже хотел уйти, когда услыхал странно гулкий звук. Словно зазвенела струна арфы. Он огляделся. Улица безлюдна, куда ни глянь. Звук возобновился, на сей раз громче, жалобный, протяжный, будто в туманном море предостерегающе гудел незримый буй. Он повторялся снова и снова, то тише, то громче, неритмично, а все же почти регулярно и шел, казалось, откуда-то сверху, словно кто-то на крышах играл на арфе.

Гребер слушал. Потом попробовал определить, откуда доносятся звуки, но не сумел. Они были как бы везде и доносились отовсюду, сильные и требовательные, порой одиночные, порой похожие на арпеджио и на неразрешенный аккорд безутешной скорби.

Дружинник, подумал он. Полоумный этот, больше некому. Он прошел к дому, от которого уцелел только фасад, рывком распахнул дверь. С кресла за дверью вскочила какая-то фигура. Гребер заметил, что кресло то самое, зеленое, что стояло в руинах дома его родителей.

– Что случилось? – испуганно выкрикнул дружинник.

Гребер заметил, что в руках у него ничего нет. А звуки не умолкали.

– Что это? – спросил он. – Откуда этот звук?

Дружинник приблизил свое влажное лицо к лицу Гребера.

– А-а, солдат! Защитник отечества! Что это? Разве не слышите? Реквием по погребенным! Откопайте их! Откопайте! Прекратите убийство!

– Чепуха!

Сквозь поднимающийся туман Гребер посмотрел вверх. Там раскачивалось на ветру что-то вроде черного кабеля, и всякий раз слышался загадочный гулкий звук. Он вдруг вспомнил про фортепиано с сорванной крышкой, которое висело высоко в развалинах. Кабель ударялся о струны.

– Это фортепиано, – сказал он.

– Фортепиано? Фортепиано! – передразнил дружинник. – Много вы понимаете, безнадежный убийца! Это колокол мертвецов, а звонит в него ветер! Небо взывает к милосердию, слышите вы, стреляющий автомат? К милосердию, которого на земле больше нет! Что вы знаете о смерти, вы, разрушитель! Да откуда вам знать? Виновные в уничтожении никогда о нем не ведают! – Он наклонился вперед, зашептал: – Мертвые повсюду. Они лежат под развалинами, с размозженными лицами, раскинув руки, лежат, но восстанут и будут вас преследовать…

Гребер отступил на мостовую.

– Преследовать, – шептал ему вдогонку дружинник. – Предъявят вам обвинение и будут вершить суд над каждым по отдельности…

Гребер уже не видел его. Только слышал хриплый голос в мельтешащих клочьях тумана:

– «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне», – глаголет Господь…

Он зашагал дальше, бормоча:

– Иди ты к черту! Иди к черту и похорони себя самого в развалинах, на которых сидишь, словно сыч!