Время жить и время умирать

Некоторое время Гребер не двигался с места. Что останется? – думал он, испуганный до глубины души. Что останется, если его больше не будет? Ничего, кроме преходящих воспоминаний в памяти немногих людей, родителей, если они еще живы, нескольких товарищей, быть может, еще Элизабет, – и надолго ли? Он смотрел в зеркало. И ему чудилось, будто он уже стал легким, как клочок бумаги, тонким, прозрачным, так что любое дуновение может унести его прочь, высосанным насосами, всего лишь пустой оболочкой. Что останется? И за что ему зацепиться, где бросить якорь, где найти опору, где оставить что-нибудь такое, что удержит его, не даст ветру окончательно унести его прочь?

– Эрнст, – сказал кто-то за спиной.

Он стремительно обернулся. Человек на костылях, одноногий.

На миг Греберу показалось, что это инвалид с Хакенштрассе, потом он узнал Мутцига, бывшего одноклассника.

– Карл, – сказал он. – Ты? Я не знал, что ты здесь.

– Давно уже. Почти полгода.

Они смотрели друг на друга.

– Такое тебе и в голову не приходило, да? – сказал Мутциг.

– О чем ты?

Мутциг приподнял костыли и снова поставил.

– Вот это.

– По крайней мере, ты выбрался из дерьма. А я должен снова туда вернуться.

– Все зависит от точки зрения. Если война продлится еще год-другой, это удача, а если она через шесть недель закончится – чертовская невезуха.

– С чего бы ей закончиться через шесть недель?

– Не знаю. Я же говорю: если…

– Ну да, ясно.

– Может, зайдешь к нам, а? – сказал Мутциг. – Бергман тоже здесь. Обе руки до локтя…

– Куда – к вам?

– В городскую больницу. Отделение ампутаций. Мы все левое крыло занимаем. Заходи, ладно?

– Ладно, зайду.

– Точно? Все всегда обещают, и ни одна сволочь не заходит.

– Я точно зайду.

– Хорошо. Развлечешься. У нас там веселая компашка. По крайней мере, в моей палате.

Они снова посмотрели друг на друга. Три года не виделись, но сказали уже почти все, что могли.

– Ну бывай, Эрнст.

– Бывай, Карл.

Они пожали друг другу руки.

– Ты знаешь, что Зибер погиб? – спросил Мутциг.

– Нет.

– Полтора месяца назад. А про Ляйнера знаешь?

– Про Ляйнера? Нет, тоже первый раз слышу.

– Ляйнер и Линген. Погибли в одно утро. Брюнинг сошел с ума. Хольман тоже ранен, слыхал?

– Нет.

– Бергман от кого-то слыхал. Ну ладно, бывай, Эрнст! И не забудь зайти к нам.

Мутциг заковылял дальше. Ему вроде как доставляет удовольствие говорить о погибших, подумал Гребер. Вероятно, его собственное несчастье от этого становится меньше. Он проводил Мутцига взглядом. Нога ампутирована до самого бедра. А когда-то Мутциг был в классе лучшим бегуном. Гребер не знал, чту должен испытывать к Мутцигу – сочувствие или зависть. Мутциг прав: все дело в том, что ждет впереди.

Когда он вошел в комнату, Элизабет в белом купальном халате сидела на кровати. На голове она соорудила тюрбан из полотенца и сидела красивая, спокойная, ушедшая в себя, словно большая светлая птица, залетевшая в окно отдохнуть, чтобы немного погодя снова упорхнуть.

– Я использовала всю недельную норму горячей воды, – сказала она. – Растранжирила. Лизер здорово разорется.

– И пусть орет. Обойдется. Настоящие нацисты редко моются. Чистота – порок евреев.

Гребер подошел к окну, глянул наружу. Небо серое, на улице тишина. У окна напротив стоял, зевая, какой-то волосатый мужчина в подтяжках. Из другого окна доносились звуки фортепиано, и пронзительный женский голос распевал гаммы. Он смотрел на расчищенный вход в подвал и думал о странном холодном ужасе, который обуял его на улице у магазинных зеркал. По спине опять пробежали мурашки. Что останется? Что-то ведь должно остаться, думал он, якорь, который тебя держит, чтобы ты не пропал, чтобы вернулся.

Но что же именно? Элизабет? Разве они настолько сроднились? Ведь он знал ее совсем недолго и вновь на годы уедет прочь. Она его не забудет? Как он сможет удержать ее и себя в ней?

Он обернулся.

– Элизабет. Нам надо пожениться.

– Пожениться? Зачем?

– Затем, что это бессмысленно. Затем, что мы знаем друг друга всего несколько дней, а еще через несколько дней я опять уеду, затем, что мы не знаем, хотим ли остаться вместе, да и не можем узнать за такое короткое время. Вот зачем.

Она взглянула на него:

– Ты имеешь в виду, потому что мы одни, и в отчаянии, и не имеем ничего другого?

– Нет.

Она молчала.

– Не только поэтому, – сказал он.

– Тогда почему?

Он смотрел на нее. Видел, как она дышит. И вдруг она показалась ему до ужаса чужой. Ее грудь поднималась и опускалась, плечи были не похожи на его собственные, и руки тоже; ее мысли, ее жизнь – она не поймет его, да и с какой стати ей понимать, он ведь и сам толком не понимал, почему вдруг заговорил о женитьбе.

– Если мы поженимся, ты перестанешь бояться Лизер, – сказал он. – Будешь под защитой как жена солдата.

– Правда?

– Правда. – Под ее взглядом Гребер смутился. – По крайней мере, так будет полегче.

– Это не причина. С Лизер я уж как-нибудь справлюсь. Пожениться! У нас даже времени на это нет.

– Почему?

– Нужны документы, разрешения, арийские свидетельства, медицинские справки, да мало ли что еще. Пока соберешь, не одна неделя пройдет.