Время жить и время умирать

– Голландия, – сказала Элизабет. – Может, после войны нам удастся туда съездить. Мы бы пили какао, ели белый хлеб и всякие голландские сыры, а вечером смотрели на лодки.

Гребер взглянул на нее. Еда, подумал он. В войну представления о счастье всегда связаны с едой.

– Или нам и туда уже не съездить? – спросила она.

– Пожалуй что так. Мы напали на Голландию и без предупреждения разрушили Роттердам. Я видел развалины. Почти ни один дом не уцелел. Тридцать тысяч погибших. Боюсь, нас и туда не пустят, Элизабет.

Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и швырнула на пол.

– Никуда нам больше нельзя! – крикнула она. – Что мы тут размечтались? Никуда нельзя! Мы в плену, в изоляции, мы прокляты!

Гребер приподнялся на кровати. В бледном трепетном свете с улицы ее глаза блестели, как прозрачное серое стекло. Он перегнулся через нее, посмотрел на пол. Там поблескивали осколки, темные с белыми кромками.

– Надо зажечь свет и собрать их, – сказал он. – Иначе мы оба порежем ноги. Подожди, сперва я закрою окна.

Он перелез через изножье кровати. Элизабет повернула выключатель, взяла халатик. Свет лампы сделал ее стыдливой.

– Не смотри на меня, – сказала она. – Не знаю, зачем я это сделала. Обычно я не такая.

– Обычно ты как раз такая. И ты права. Здесь тебе не место. И ты спокойно можешь что-нибудь расколотить.

– Хотела бы я знать, где мне место.

Гребер рассмеялся:

– Я тоже не знаю. Может, в цирке, или в баро́чном доме, или среди стальной мебели, или в палатке. Не в этой белой девичьей комнате. А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощная и нуждаешься в защите!

– Так и есть.

– Со всеми нами так и есть. Но мы справляемся и без защиты и помощи.

Он взял газету, положил на пол и другой газетой замел на нее осколки стекла. При этом глядя на заголовки: «Дальнейшее сокращение фронтов. Тяжелые бои под Орлом». Он завернул осколки в газету и сунул в мусорную корзину. Теплый свет в комнате вдруг показался ему вдвое теплее. Снаружи долетал стук и долбеж разборщиков завалов. На столе стояли дары Биндинга. Иногда можно размышлять сразу о многом, подумал он.

– Я быстренько уберу со стола, – сказала Элизабет. – Сил моих нет смотреть на все это.

– Куда уберешь?

– Отнесу на кухню. У нас есть время до завтрашнего вечера, чтобы спрятать остатки.

– К завтрашнему вечеру останется не очень-то много. Но вдруг Лизер явится раньше?

– Ну и пусть явится.

Гребер с удивлением взглянул на Элизабет.

– Сама диву даюсь, как меняюсь каждый день, – сказала она.

– Не каждый день. Каждый час.

– А ты?

– Я тоже.

– Это хорошо?

– Да. А если плохо, то все равно ерунда.

– Ерунда что-то значит, а?

– Нет.

Элизабет выключила свет:

– Теперь можно снова открыть склеп.

Гребер распахнул окна. Внутрь тотчас ворвался ветер. Занавески заполоскались от его дуновений.

– Вот и луна, – сказала Элизабет.

Тускло-красный диск поднимался над разбитой крышей дома напротив. Словно чудовище, которое раскаленным черепом вгрызалось в улицу. Гребер взял стаканы, до половины наполнил коньяком. Один протянул Элизабет.

– Давай выпьем. Вино в темноте не годится.

Луна поднялась выше, стала торжественней, налилась золотом. Некоторое время они лежали молча. Потом Элизабет повернула голову, спросила:

– Мы вообще-то счастливы или несчастны?

Гребер задумался.

– И то и другое. Наверно, так и должно быть. Только счастливы нынче одни коровы. Хотя, может, и они уже нет. Может, счастливы одни лишь камни.

Элизабет взглянула на него:

– Это тоже ерунда?

– Угу.

– А хоть что-то не ерунда?

– Конечно. – Гребер смотрел в холодный, золотой свет, медленно наполнявший комнату. – Мы уже не мертвы. И еще не мертвы.

16

Воскресное утро, Гребер стоял на Хакенштрассе. Он заметил, что внешне развалины как-то изменились. Исчезла ванна, как и обломок лестницы, расчищена узкая дорожка, которая вокруг стены вела во двор, а оттуда сбоку в остатки дома. Казалось, здесь начали расчистку.

Гребер протиснулся в расчищенную дверь и попал в полузасыпанное помещение, в котором узнал давнюю домовую прачечную. Дальше тянулся низкий темный коридор. Он зажег спичку, посветил.

– Что вы здесь делаете? – неожиданно крикнул кто-то за спиной. – Сейчас же уходите!

Он обернулся. В темноте не сумел никого разглядеть и пошел обратно. Снаружи стоял мужчина на костылях. В гражданском костюме и в шинели.

– Что вам здесь нужно? – рявкнул он.

– Я здесь живу. А вы?

– Это я здесь живу, а больше никто, понятно? Вы уж точно нет! Чего вы тут вынюхиваете? Воруете?

– Не кипятись, приятель, – сказал Гребер, глядя на костыли и на шинель. – Здесь жили мои родители, и я тоже, пока не загремел в армию. Доволен?

– Так всякий может сказать.

Гребер взял его за костыли, осторожно подвинул и вышел из коридора.

Во дворе он увидел женщину с ребенком. За нею шагал второй мужчина, с киркой. Женщина вышла из подобия сарая, сооруженного за домом, мужчина – с другой стороны. Они обступили Гребера.

– Что стряслось, Отто? – спросил мужчина с киркой у инвалида.

– Да вот, застукал его тут. Вынюхивал чего-то. Говорит, родители его тут жили.

Мужчина с киркой недружелюбно засмеялся:

– А дальше что?