Времён крутая соль [сборник]

И шепчет о весне застывшей луже,

И оживает, пробуждаясь, лес,

Ещё дрожа от полуночной стужи,

И снега не боясь, взошла трава,

И прячется как будто от кого-то,

Пусть неказиста и едва жива,

Себе не отдающая отчёта…

2012

«В однообразьи дней моих …»

В однообразьи дней моих

Ловлю внезапные просветы —

Тогда подсказывает стих,

Мелькая, рифма ставит меты.

И возникает на листке,

Как будто контур чуть заметный,

Звон раздаётся вдалеке

И ближе звон ему ответный.

Иная жизнь… Судьбы иной

Изгиб — не встретишь безрассудней…

Неужто сотворённый мной

В глухом однообразьи будней?

2007

«Ожиданье душу истомило …»

Ожиданье душу истомило.

Каждый день обманчиво летуч,

Но недели тянутся уныло,

Сколько нетерпеньем их не мучь.

А меж тем бело, куда ни глянешь.

Снежный лес, как вкопанный, стоит,

Рядом с ним постой и словно станешь

Твёрдым и не помнящим обид.

Что тебе изменчивое время,

Повороты тёмные судеб,

И глухое небо надо всеми,

И людской завистливый вертеп?

2012

Внезапные заметки

* * *

Вчера утром видел на берегу моря, прямо у волны, мертвую чайку. Она лежала распластанная, спрятав голову под крыло, словно спала, и была в ней какая-то спящая тишина, и не было страшной темной покорности, которая всегда так явственна в мертвецах. Волны иногда дотрагивались до нее, как подруги до своей недавней товарки, и во всей бесконечной привычной игре моря не было ни скорби, ни даже умиротворенного сожаления. Чайка все глубже вникала в мокрый песок. Серые перья торчали длинно и чуть взъерошено, слегка потрепанные волнами. Солнце из далекой светящейся впадины между рыхло-белеющими облаками бросало иногда свой луч на чайку, но не тревожило ее сна. Другие чайки были далеко, у темно-синей грани моря и неба, как белая сеть, то вздымались, то снова ложились на воду. Они не помнили о ней, она — о них. Редкие сосны на берегу стояли молча, изредка покачиваясь на ветру. Но уже каркали на ветвях, слетаясь на даровую добычу, тяжелые, темные, внимательные вороны.

* * *

Мысль о древнем Китае не такая, как о древней Индии, или Египте, или Вавилоне. Китай уже тогда — это целое человечество. И человечество это и ужасно, и величественно. И правота его сильна, и неправота его мучительна. Человечество это никогда не знало Бога. Оно поклонялось мудрости, заключенной то в жестких житейских высказываниях Конфуция, то в нарочито расхлябанных гримасничающих сентенциях Лао-цзы, то в тюремно-позвякивающих директивах легистов. И ни в одном слове всех этих мудростей не было Бога. Была государственная убедительность, страшное до глубин понимание человека, мертвая одномерная регламентация его духа и тела — и не было Бога. В единстве этого народа всегда маячила смутная раскосая маска рабства, но проникновения в самую суть людской природы поражали, и нельзя было найти середины в этой бездне азиатской тайны. Это глубинное понимание существа жизни, темное корневое, как у дерева, презрение к смерти. Это покорная вечная привычка к труду и неимоверная адская жестокость, ювелирное мастерство литературы и живописи и чиновничье чванство одуревших от власти выскочек. Это гениальное открытие благости одиночества — о, уплывающая в никуда, затерянная в дальних заводях маленькая лодка отшельника! И бесконечные дикие войны во все почти дни необозримой истории этого народа. Это оболваненные толпы на площадях, славящие очередного владыку. Так что же ты, Китай, что? Кто ты на земле? Так многообразна твоя природа, что мысль человеческая не охватит тебя, как любого завоевателя, ты и ее растворяешь в себе, и мечется она в вечном поиске тебя.

* * *

Лондон — не город для туристов. Его солидные здания, благородные мосты, широкие парки создают впечатление уверенности, ухоженности, значительности. И вдруг под небом выпрыгивает яйцо — огромное, нелепое, стеклянное. Улицы, несмотря на активное движение, кажутся замедленными, строгими. Люди, подобные экспонатам этнографического музея — всех расцветок, но улыбаются, показывают дорогу, охотно останавливаются на наши неуклюжие вопросы. Английские памятники — словно ожившие парадоксы. Вот грустный Карл Первый, а неподалеку, почти напротив — его казнитель Кромвель. Вот Ричард Львиное Сердце на притормозившем коне, а рядом Черчилль с его набыченной летящей походкой, манящий стариной Тауэр, скромный Букингемский дворец, а рядом шикарный парламент, когда-то ратовавший за умеренность и пуританскую скромность. Вестминстерское Аббатство — уставший от посетителей Некрополь. Вы топчете камни, под которыми лежат Байрон и Киплинг — вечная слава Англии, а над ними возвышается, пугая пошлой горделивостью, лакействующий Саути, смиренный Вордсворт и много неизвестных нам пышных мертвецов.

Обитель Генриха Восьмого — одновременно грозное и уютное гнездо хищной птицы. Он и сам тут пролетает, заговаривая с прохожими и покрикивая на пажей — женолюб — женоубийца.