В Национальной галерее блуждаешь между Рембрандтом и Вермеером, ранними итальянцами и поздними голландцами. Да и кого там только нет! В Британском музее бродишь среди Древности — Египет, Ассирия, Вавилон, Персия, Греция, Рим. Узнаешь Вечность в лицо, радуешься Софоклу, Александру Великому, Киру. И это всё Лондон.
Библиотечный институт, девичий заповедник, унылое напряжение бесконечных лекций, сухие лица преподавателей. Как горестно, наверное, себя чувствовало (если бы могло) старинное здание над Невой, здание, из окон которого видна была площадь с мифологическим Суворовым, с летящим вдаль Марсовым полем. Да и сам город, обозванный партийной кличкой крикливого радикала. Каково ему было? Этим дивным дворцам, мостам, памятникам, всей этой великой причуде Петра, брошенной в скудные советские будни.
Век только ещё перевалил за половину. Что маячило впереди? На дворе стояла непоколебимая советчина, чуть ли не вчера ещё умер главный палач и каратель страны, и многие ещё не отёрли слёзы, многие ещё и не думали возвращаться с его похорон. И молодость наша едва начинала расправлять крылья в горьком застоявшемся воздухе тех лет.
Ночные сны — подножный корм поэта. На исходе ночи, когда сумрак её еще спаян с прозрачным дуновением рассвета — их время, их царство. Не всегда они дарят сам сюжет стихотворения, но ощущение, из которого рождаются строки — почти всегда, если не успела стереть его безжалостная резинка отдёрнутой занавески или разорвать визгливая пила-ножовка будильника. Но что же в этих снах? Записывать их — занудное дело, хотя Ремизов этим и занимался. Изучать — туманное занятие, хотя Фрейд много преуспел в этом. Лучше всего — рождать из них строки. В снах память запечатлевает самые живые и единственные свои отзвуки. Всё скрытое и глухое, темное и невнятное проявляется в них, как внезапный неотвратимый негатив. В снах душа наша вещает, как дельфийский оракул, или это не душа, а Некто, скрытый тайной завесой. Вещие сны давно тревожат человечество. Библия полна ими. Сны фараона косвенно повлияли на судьбу еврейского народа, приведя его в Египет. Сны Иакова и Навуходоносора, сны пророков и царей. Жена Цезаря во сне предупреждена была о его гибели так же, как жена Александра II через много столетий. Сны — вечные рассказчики, бессмертная Шахразада человечества. Поэту, одаренному снами, они великое подспорье. Хотя и мучают, и мытарят, и сводят с ума. Но без них погасли бы ночи и омертвели бы рассветы… И этой ночью снились мне сны, и утром написал я стихотворение.
В поэте поёт природное, человеческое только поправляет.
Нельзя научить писать стихи, можно научить писать стихами.
Современники обожают мертвых поэтов и посмертные произведения. Даже у Пушкина, у которого слава опережала удачу при жизни, нашли в столе «Медный всадник».
Литература древней Греции и Рима была по сути своей эпической. Лирика едва пробивалась сквозь железные затворы и скрепы эпоса. Поэты вдохновлялись древними мифологическими сюжетами, только «Фарсалии» гениального Лукана — исключение.
В «Ромео и Джульетте» гибнут почти все молодые — и яркий Меркуцио, и яростный Тибальт, и сам светлый и сильный Ромео, и благородный Парис, и сияющая Джульетта. Остается только Бенволио, самый бесцветный. Старость торжествует свою победу. Грустное торжество.
Россия дважды подвергалась великим влияниям — византийскому православию и Петровскому европеизму. В 1917 году было разрушено и то и другое.
Возродится ли?
Александр Первый — внук Екатерины Второй, Николай Первый — сын Павла Первого. В этом разница между ними.
Географическая отдаленность страны превращается в историческую.
Где наша мудрость, потерянная ради знаний? Где наши знания, потерянные ради информации?
Насильственное добро порождает противовесом зло, которого могло бы не быть без этого насильственного добра.
Цивилизация есть мировой договор об определённой степени лицемерия.
Сказать это «клёво» — означает почувствовать себя рыбкой на крючке, проглотившей наживку, сказать «прикольно» — почувствовать себя насекомым, насаженным на булавку ловким энтомологом. Слова — убийцы.
Многие в России живут в семидесятых годах двадцатого века, но это не вечная молодость — это вечная старость.
Самое грустное, что в двадцать первом веке нам предстоит прощание не с двадцатым, а с девятнадцатым веком, он остается вдали, как видение, как восемнадцатый век для двадцатого.
Время — понятие, предполагающее непрерывную текучесть. Поэтому реально существует только настоящее, воспринимаемое нами. Прошлое застывает, утрачивает текучесть, следовательно, перестает быть временем, сливаясь с пространством. Прошлое есть пространство, пройденное нами.