Всадник. Легенда Сонной Лощины

Я не знаю, правда ли это, но в лесу мне всегда было спокойно и казалось, что со мной ничего не может случиться. По крайней мере, до того дня, как мы увидели тело Кристоффеля. В тот день все изменилось. Сейчас я осознаю, что именно с того дня стараюсь отодвинуть Сандера в сторону, исключаю его из своих планов, держу его на расстоянии. Ведь именно с тех пор я считаю, что все могу сделать самостоятельно, а Сандер мне будет только мешать.

– Извини, – говорю я, прося прощения за многое, очень многое, и ясно – этого короткого слова совершенно недостаточно, но это все, что у меня есть.

– Я буду скучать по тебе, – говорит он, отворачивается и задувает свечу.

Пару секунд я стою, слушая, как он возвращается в свою спальню, как закрывается за ним дверь.

Потом завершаю спуск по лестнице и выхожу в ночь, к Всаднику, к той судьбе, что ждет меня в лесах.

Я иду пешком, чтобы не подвергать моего кроткого Захта возможной опасности. Иду по безмолвной деревне, и звезды сияют надо мной, а тонкий серп луны прячется за клочком облака. Дыхание вырывается у меня изо рта серебристыми клубами, хотя я не чувствую холода.

Стоит начало осени, сезона перемен, как и в тот день так много лет назад, когда мы с Сандером играли в «соннолощинских». Осенью, когда природа преображается, меняя летнее великолепие на зимний плащ, я как никогда чувствую себя собой. Некоторые видят в осени только смерть – увядание, листопад, – а я вижу, как все богатство и красота лета ложатся в амбар до следующей весны. Осень – она как куколка в коконе, уснувшая до поры, пока не придет время стать бабочкой.

Сонная Лощина разрослась, и лес теперь располагается гораздо дальше, чем прежде. У дороги стоит много новых домов, которых не было здесь в моем детстве, и много деревьев вырубили, освобождая место для пашен. Я иду, напряженно вслушиваясь, не раздастся ли снова зов, который поднял меня с постели, вытащил из цепенящего горя в ночь, но ничего не слышу.

В любом случае не может же он быть в лесу рядом с дорогой или деревней. Он будет в самой чаще, в глухомани, забредать в которую местные по-прежнему избегают.

И Шулер де Яагер тоже будет там.

Пальцы ложатся на рукоять ножа Брома. Не знаю, смогу ли я убить Шулера, не знаю, можно ли его вообще убить. Не знаю, сумею ли я спасти Всадника. Не знаю, какое будущее ждет меня потом, когда все закончится, да и будет ли у меня вообще будущее.

Может, я – конечная точка, конечная точка пути всех ван Тасселей и ван Брунтов, и когда нас не станет, мир будет двигаться дальше, безразличный к нашим жизням и смертям. Мы станем всего лишь частью историй, которые люди рассказывают друг другу осенним вечером, сидя у камина, историй о Всаднике без головы, что скачет во тьме, историй о двух мужчинах и одной женщине, которую оба они желали, но любил ее лишь один из них.

И дети скажут, что это всего лишь сказка, что нет никакого Всадника, и Крейна нет, и Катрины, и Брома, но все равно будут натягивать одеяла до самых подбородков, прислушиваясь, не застучат ли в ночи копыта.

Моя нога не ступала в лес десять лет, и, казалось бы, ощущения должны быть совсем другими, но под деревьями мною сразу овладевает чувство, которое никак нельзя назвать беспокойством. Во мне расцветает твердое знание, что я принадлежу этому месту. Принадлежу этим лесам, этому воздуху, этим деревьям. Я – дитя природы, а не деревни. Мое сердце всегда жило здесь.

«Сандер был прав, – с грустью думаю я. – Сандер знал это, а я – нет».

Некоторое время я иду спокойно, легким широким шагом, наслаждаясь близостью таких знакомых деревьев и ощущением того, что они приветствуют меня после долгого отсутствия. Иду я не по дороге, которая все равно не привела бы меня туда, куда мне нужно. В просветах между ветвей мигают звезды, и я слышу, как вокруг суетятся ночные создания – кто-то шуршит в кустах, где-то далеко ухает сова, а в какой-то момент, слишком близко ко мне, сопит медведь, вышедший на последнюю перед зимней спячкой охоту.

Потом деревья подступают ближе и, сгорбившись, наблюдают за мной с едва сдерживаемой злобой. Тени обретают плотность, становятся словно бы осязаемыми, принимают формы, видимые лишь краем глаза. Шебуршания зверьков уже не слышно, ведь лесная мелочь знает, что сюда лучше не соваться, поскольку здесь обитает кое-кто покрупнее – с зубами, которые кусают, и когтями, которые хватают.

Шаги мои замедляются, и я пытаюсь не обращать внимания на тягостную тревогу, растущую в груди, на то, как сжимается горло, не давая толком вдохнуть, на ощущение того, что кто-то стоит за спиной, ожидая, когда я обернусь.

– Бен.

Я выхватываю нож и резко поворачиваюсь на голос, идущий из тьмы слева. И чуть не роняю клинок, увидев, кто заговорил со мной.

Во мраке застыл Кристоффель ван ден Берг, неправдоподобно целый, не повзрослевший ни на день после своей смерти.

«Он не настоящий, – говорю я себе. – Он всего лишь плод моего воображения, не призрак, но иллюзия».