Всадник с улицы Сент-Урбан

— А что, теперь ты у них будешь штучка-дрючка, — сказал Джейк.

— Да ну, я м-м-мешгага. Пошли они. А свистну-ка я сюда Ханну! Вышлю ей билет до Лондона.

— Что ж, ценная мысль! — одобрил Джейк, внутренне весь вскипев. Потому что это было его мечтой. Это он собирался высвистать Ханну в Лондон в день своего триумфа.

Джейк уселся на подоконник. Внизу мимо прошла сердитая мамаша, таща за руку хнычущего пятилетнего шкета. Мальчонка упал на мостовую, она принялась его громко отчитывать. Тот заревел. Не раздумывая, Джейк с треском распахнул окно.

— Оставьте его в покое! — заорал он.

Мамаша испуганно посмотрела вверх.

— Что вы его дергаете! — сказал Джейк, опуская раму. Потом повернулся к Люку: — Ты знаешь, мне ведь уже почти тридцатник. Через два месяца стукнет тридцать лет.

Они сели завтракать. Люк плеснул водки Джейку в апельсиновый сок и, прежде чем протянуть стакан, черенком вилки размешал.

— Не все кандидаты проходят, — сказал Джейк.

— Что?

— Это Оден.

Забренчал телефон; оказалось, звонит Пол Тэнфилд. Из «Дейли мейл».

— Да, — сказал Люк. — Понятно.

Он глянул на Джейка, такого вдруг сгорбившегося, помятого и несчастного, и решил по старой памяти отдать дань когда-то заведенному у них обычаю помпезность развенчивать. Вспомнить об их общей мальчишеской ненависти к пафосу и притворству.

— Как я пишу? Обычно — м-м-м — надену, эдак, халат от Харди Эмиса[208], да и пишу, как же иначе! — сообщил он Полу Тэнфилду. — Какие у меня странности? Ну, обожаю под дождем разгуливать. Еще машину люблю босиком водить.

Джейк чувствовал, что Люк хотел этим ему потрафить, но видел и то, что игривость друга явно деланная. Тот не успел еще повесить трубку, а уже жалел о сказанном, потому что этот жест был едва ли практичен. Когда телефон забренчал снова (на сей раз звонили из «Ивнинг стэндард»), Джейк предложил Люку взять трубку в другой комнате.

Следующий звонок был из канадского новостного агентства; этих можно в расчет не принимать.

— Одну секундочку, — бросил Люк и, передавая трубку Джейку, добавил:

— Это вас, мистер Скотт.

— Нет, — сказал Джейк. — Я что-то не расположен сейчас к розыгрышам.

Голову Джейка ломило, саднило горло. У Люка жгло глаза, во всех местах чесалось.

— Между прочим, обрати внимание, — сказал Люк. — Хоккейный сезон перевалил за половину, а мы еще не заключили пари!

— Может, этот сезон пропустим?

Тут позвонил агент Люка, сообщил, что на завтрашнее утро договорился о встрече с представителями консалтинговой фирмы; потом перезвонил еще раз, добавил, что во вторник его ждут к ланчу в «Мирабели», где будет человек из «Коламбия пикчерз», а еще на студии «Юнайтед артистс» хотят, чтобы он срочно прочел какую-то книгу.

В среду Люк улетел в Нью-Йорк — первым классом, с оплатой всех расходов приглашающей стороной — на переговоры о постановке его пьесы на Бродвее, да и другие там у него дела образовались.

Оставшись один, Джейк стал трезветь, хотя и медленно. У него лежали рукописи, которые надо было прочитать, маячили какие-то встречи, а он вместо этого каждое утро спал допоздна, неизвестно зачем делал выписки, читал журналы.

Рецензии в шикарных воскресных изданиях обескуражили его еще больше. К возвеличению Люка он в общем-то был готов, но не к потокам фимиама, изливаемым на режиссерскую работу Тимоти Нэша. О котором один из критиков писал, что эта пьеса оказалась для него трамплином, он на ней сделал гигантский скачок вперед и что его подчас излишне броский талант обрел наконец уверенную самодостаточность и воспарил. Ага, на крыльях Херша, подумалось Джейку.

В каком-то смысле это было лестно, даже очень — все ж таки хотя и в скрытом виде, но триумф-то это был его, Джейка, особенно если вспомнить о том, как поначалу Люк в него не верил, но это ведь никуда не пристегнёшь, — не будешь же, словно старый мореход Кольриджа, «как пойманный в силки, волнуясь и спеша»[209], хватать каждого за пуговицу и объяснять: вот этот, мол, приемчик изобрел я, а вовсе не Нэш! Джейк всегда чурался убогих болтунов, коими полон театральный мир, которые ходят и всем подобные сказки рассказывают. То никому не ведомый подслеповатый редактор киностудии начинает вдруг клясться, что это именно он спас от позора постановщика фильма; то редактор издательства, ночами напролет трудившийся в жалкой однокомнатной квартирке в Камдене над рукописью незаслуженно превозносимого ныне автора, оказывается, из бесконечного, сырого и невразумительного манускрипта собственноручно слепил бестселлер; то талантливого, но простодушного соавтора мошеннически оттерли, и он даже не упомянут теперь в титрах. Мол, именно они и есть настоящие творцы, только никто этого не знает. Трудолюбивые и незаметные клементы эттли[210], потерявшиеся в тени этих ваших хваленых черчиллей.