Всадники

— Я оттолкнул Рустана в сторону и закричал, что эти мешки мои. Конечно же он возмущенно запротестовал. К нам сбежались люди и чтобы доказать им мою правоту, я точно назвал сумму серебра, которое лежало в каждом мешке, а так же его вес. И хотя Рустан уверял всех, что он рассказал мне это сам, ничего доказать он, конечно, не мог. В конце концов стояло его слово против моего. Слово уважаемого кайдара против слова неизвестного мясника. Дело дошло до судьи поселка, но он ничего не мог решить. Судья провинции тоже. И даже суд в Кабуле не смог установить кто прав, а кто нет. О нашем деле услышал Абдур Рахман, который, если ты знаешь, регулярно устраивал открытые процессы. И он пригласил нас к себе.

Слепец прекратил писать.

— Если бы я знал, то никогда даже и не попытался бы забрать деньги Рустана. Лишь одна мысль, оказаться провинившимся перед лицом ужасного и мудрого Абдур Рахмана, удержала бы меня от этого. Но что было делать? Если бы я теперь отказался, это стало бы доказательством моей вины. Раз я зашел так далеко, то отступать было уже поздно. В конце концов, никаких доказательств у эмира не было, так же, как не было их и у предыдущих судей. И действительно, судебное слушание великого эмира прошло точно так же, как и предыдущие. Я спокойно и уверенно ожидал его окончательного решения. Даже эмир, думал я, не сможет назвать меня виновным. Но перед тем как объявить свое решение, Абдур Рахман внезапно приказал:

«Принесите сюда большой котел с кипящей водой».

А потом спросил, сначала Рустана, а потом меня: «Клянешься ли ты, что готов опустить свои глаза в этот кипяток, если твои слова лживы?»

«Да, повелитель!» — ответил мясник без колебаний.

А я? Что я мог ответить? Еще громче, чем Рустан я воскликнул: «Да, повелитель!»

И Абдур Рахман сказал: «Хорошо».

И по его приказу, все серебряные монеты, из-за которых я уже столько раз приносил ложные клятвы, бросили в кипящую воду.

Все замолчали. Судьи, писцы, солдаты, помощники палача, зрители, никто не мог понять, что это значит. Но тут Абдур Рахман гневно взглянул на меня и закричал: «О, бесчестный, бессовестный кайдар! Посмотри на эту воду, прежде, чем твои глаза ослепнут навечно. Ты видишь на ее поверхности пятно жира? Оно с тех монет, что я приказал туда бросить. Чьи руки обычно перепачканы бараньим жиром? Руки кайдара или руки мясника?» Эмир кивнул помощникам палача. Они широко раскрыли мои веки и плеснули мне в глаза этой кипящей водой.

Старик замолчал. Мокки ахнул, и закрыл лицо руками. Гхолам и его брат, которые уже слышали эту историю, сочувственно покачали головами.

А Урос сказал:

— Только такой повелитель, как Абдур Рахман, мог так рассудить и найти такое решение.

— Величайший из всех повелителей, — спокойно сказал слепой писарь. — Он приказал отвезти меня сюда, в кишлак, где я родился. И я научился писать заново — в слепую, чтобы приносить пользу в том, что когда-то было частью моей службы.

Поставив свою подпись под текстом, старик отложил перо в сторону.

— Ты умеешь писать? — спросил он Уроса.

— Только мое имя.

— Этого достаточно, — сказал писарь.

Потом он повернулся к Гхоламу:

— Распишись, как обычно, за себя и за своего брата.

Слепец аккуратно сложил свои принадлежности обратно в коробку, удалил маленькие гвоздики, что все еще плотно держали лист у доски, и передал бумагу Уросу. Тот сложил ее и засунул под чапан. Потом он расплатился со стариком и сказал:

— О мудрый старик, пусть Аллах подарит тебе еще много лет жизни!

А старик ответил на это:

— Зачем? Чтобы я и дальше мучился от осознания своей вины?

Гхолам, горбач, произнес:

— Чтобы ты учил нас всех, как избежать соблазна.

При этих словах, он посмотрел на саиса, который по-прежнему прятал лицо в ладонях.

Они выпили чаю. Потом Мокки отвез писаря назад в поселок. Там он купил все нужное для дороги: много еды, четыре одеяла, два толстых пуштина[15] и один кинжал. Он не забыл ничего, хотя все делал словно во сне, не способный думать и чувствовать.

Когда он вернулся назад, то продолжал собираться в дорогу с таким же равнодушием.

Молча, помог он Уросу сесть в седло.

— Еще светло, — сказал Урос. — Так даже лучше. Где этот горбун? Он не хочет получить деньги?

Мокки пошел в чайхану, чтобы найти его. Он встретил Гхолама по дороге туда. Тот вытирал о штаны, испачканные в глине, руки.

— Мы уезжаем, — сказал ему Мокки.

Его голос был ровным, а взгляд равнодушным.

— Мне очень жаль, что пришлось оставить вас на некоторое время. Я только что похоронил труп того несчастного.

— Труп… труп… — повторил Мокки и задрожал.

Ужас заполнил каждую клетку его тела. Он обхватил руками горбатую спину Гхолама и запричитал, умоляюще:

— О, брат мой, я прошу тебя, дай мне защитное благословение для моего пути!

Гхолам мягко ответил:

— Единственное, что я могу тебе дать, это чтобы ты мог каждое утро приветствовать солнце так, как делал это сегодня.

Услышав их голоса, к ним подъехал Урос, между зубами он держал плетку.

Дамбура