Всадники

Мокки положил левую ладонь на глаза коню, а правой погладил ему ноздри. Он прошептал:

– Зверь приближается… Джехол дрожит все сильнее.

И тут со стороны, противоположной той, откуда они пришли, Уроз и Мокки услышали странный голос. Одновременно грубый и ласковый, хриплый и мелодичный, то высокий, то низкий, говоривший в песенном размере:

– Мир вам, братья, сделавшие своей юртой ночное небо. Мир и спутнику вашему с длинной гривой. Не надо бояться. У моего зверя только запах дикий.

Голос во мраке постепенно приближался. Потом на колеблющейся грани тьмы и света от костра появился силуэт. Он приближался очень медленно, легкий и спокойно-величественный.

«Кто это может быть с речами, как у древнего поэта, и такой королевской походкой?» – подумал Уроз.

Из тьмы вышла женщина и остановилась на краю площадки.

Уроз и Мокки, несмотря на все то, что их сейчас разделяло, прижались друг к другу. Их сблизил страх, страх перед сверхъестественным. И в самом деле, как можно было поверить, что в этом ущелье ночью спокойно прогуливается женщина, да-да, женщина?

«Однако – подумал Уроз, привыкая постепенно к видению, – почему на ней этот полушубок, это длинное платье и обувь на меху… И мешок… Привидениям не бывает ни холодно, ни голодно… Наверняка – колдунья…»

Он вспомнил, как произносил слова голос из тьмы, и спросил у Мокки:

– А разве не мужчина говорил только что?

Но ответ последовал не от Мокки. Стоя неподвижно, незнакомка пояснила.

– В моем народе у женщин, рожденных, чтобы петь, в горле несколько голосов.

– В каком народе? – спросил Уроз.

Женщина не ответила на вопрос и, не двигаясь с места, произнесла что-то на незнакомом языке. Из ночи, опираясь на большую палку, вышло вразвалку существо, похожее на коренастого человека, только гораздо ниже ростом. Оно остановилось возле женщины. Уроз и Мокки разглядели обезьяну, покрытую густой коричневой шерстью.

И сразу опасения, беспокойство и даже любопытство покинули Уроза. Он понял, с кем имеет дело.

– Джат, – сказал он, словно выплюнул.

Прозвучавшее в его голосе презрение было таким древним и казалось ему таким естественным, что ему даже и в голову не пришло скрывать его. У него не возникло и тени опасения, что представительница этого народа, испокон веков презираемого всеми, возьмет вдруг да и оскорбится. А как еще относиться к людям, неизвестно откуда пришедшим, говорящим на языке неизвестного происхождения, не имеющим ни крова, ни пастбищ, ни скота, ни оружия? Живущим рядом со многими народами, но везде чужим. Вечно находящимся в движении. Промышляющим в качестве жестянщиков, гадалок или дрессировщиков медведей, собак, обезьян.

– Точно, это джат, – сказал Мокки.

На его круглом, плоском лице тоже появилось непривычное для него выражение отвращения и недоверия.

Да и кто может по-другому относиться к этому нечестному племени! Правда, Мокки сам никогда не видел их дурных поступков, хотя джаты часто проходили по землям Осман-бая. Но он с детства столько раз слышал обвинения в адрес этих вечных бродяг, что готов был прямо поклясться, что видел их проделки своими глазами. В народе говорили, что после их ухода в имении всегда недосчитывались кур и даже овец. А то и лошадей – преступление из преступлений. Мокки бдительным оком посмотрел на Джехола.

Однако джат будто и не заметила этого оскорбительного отношения к себе и к своему народу. Может, притворилась? Или привыкла? Или была выше этого? Или ей это было безразлично? Она неподвижно, не мигая, смотрела на огонь. Костер ярко освещал ее. Была она высокого роста, а из-за тяжелого мешка высокие плечи ее отклонились назад. Она выглядела старой, и ее коротко подстриженные седые волосы, выбивавшиеся из-под меховой шапки, поблескивали, словно стальные. В ней присутствовала та величественная, дикая красота, какой бывают наделены некоторые пожилые люди с благородной осанкой. Глядя на нее, Уроз уже не удивлялся, что она бродит в потемках по холодным ущельям, бродит, куда ей хочется, куда ведет ее судьба, куда глядят глаза.

Старуха потянула за цепочку, к которой была привязана обезьяна, и сделала шаг вперед.

«Она поняла, – подумал Уроз. – Сейчас она пойдет дальше своим путем».

Однако джат лишь приблизилась к костру. Сбросила на землю мешок, присела на корточки и протянула руки к костру. Обезьяна сделала то же самое.

В движениях старой женщины не было ни вызова, ни грубой самоуверенности. Но не было и страха или угодничества. Она поступала лишь так, как ей подсказывало естественное право всех времен. Право прохожего быть принятым. Уроз не только признал это право, но и порадовался, что старуха не усомнилась в его гостеприимстве. Она произнесла с почтительностью в голосе:

– Мир очагу моего хозяина!

На что он ответил таким же тоном:

– Добро пожаловать путнику, оказавшему мне честь.

Потом Уроз крикнул:

– Мокки, давай вскипяти воду для чая, разогрей рис и лепешки.

– А как же я отпущу Джехола? – сказал саис. – Он все еще дрожит.

Не переставая греть над огнем свои длинные худые ладони, джат сказала Урозу.