Всадники ниоткуда

Родионов вгляделся и узнал себя. Перед ним стоял молодой Родионов, тридцатилетний, подтянутый, только что произведенный полковник.

— Расскажи о своей поездке в Мездру в сорок пятом, — сказал Родионов-сегодняшний. — Кто остался в живых из отряда?

— Только те, что ушли со мной и вырвались из окружения, — отчеканил Родионов-вчерашний.

— А из тех, кто с ним ушел?

— Никого.

— По словам Рассохина, — вмешался следователь, — все погибли случайно, напоровшись на минное поле, — Кто остался в живых из городской группы?

— Ни одного.

— Что удалось обнаружить в архивах гестапо?

— Ничего. Ни одного свидетельства о том, кто и когда выдал людей и явки. И ни одного документа о расстреле захваченной партизанской группы.

— А откуда ты узнал об этом? — спросил Родионов свое прошлое.

— От меня, — поднялся солдат с забинтованной головой.

И опять Родионов вспомнил: было.

— Запамятовали, товарищ полковник. На шоссейке вы меня подобрали — из госпиталя шел. А в Мездре при немцах был. Добрые люди меня, раненого, схоронили и выходили. Я и расстрел видел. Один я — никого кругом не было, потому на рассвете дело происходило, а я только на рассвете и выходил. Всех перебили, кроме одного.

А ему эсэсовец ручку пожал и сказал: «Гут». Я вам, товарищ полковник, тогда полностью его описал.

— Вы об этом знали, товарищ следователь, — сказал Родионов.

— Не нашли мы тогда вашего солдата.

— Где же меня найти, — обрадовался солдат, — меня потом до самого Берлина шатало-мотало. А после войны — этак годков десять прошло — я вам печку на даче сложил, товарищ полковник, и адресок оставил, на случай чего.

И это было. Но Рассохина уже осудили, и не хотелось Родионову бередить прошлое. А солдат жив и адресок есть.

— Не уйдешь теперь, Рассохин, — сказал Родионов. — Не выскользнешь.

Он еще раз повторил это, обернувшись к своим заседателям. Они вели его под руки по лесенке на веранду — Шадрин и Котов.

— Не уйдешь, — повторил он уже по инерции.

3

— Вы о ком, Федор Кузьмич? — спросил Славка.

— Погоди, — остановил его Родионов. — У тебя, Павел, коньячку не найдется? В себя прийти надо.

Котов принес из комнаты коньяк. Родионов выпил, вздохнул и присел к столу, закрыв лицо руками: ничто из только что виденного не исчезало из памяти.

— Что-нибудь страшное, Федор Кузьмич? — снова спросил Славка.

— Страшное, Слава. Страшный был человек. По трупам к клубничке пришел. Я его утром на рынке видел: ананасную в кулечки развешивал.

И Родионов, морщась, словно его всего внутри передергивало, рассказал о Рассохине.

В Котове тут же проснулся следователь.

— Теперь, конечно, есть все основания для пересмотра дела.

— Куда писать? — спросил Родионов.

— Хотя бы мне.

Славка засмеялся.

— Ну и сон... — Его больше всего интересовала сама по себе картина сна. — Чистый сюрреализм. Совсем как у Бергмана.

— Кто это Бергман? — рассеянно спросил Микульский.

— Вы не видели «Земляничной поляны»? — удивился Славка. — Мировой кинорежиссер. Один из пятерки великих.

Но Микульский не дослушал реплики о пятерке великих. Он размышлял вслух:

— Изучение кода памяти еще и не начато. И механизм запоминания все еще не известен. В конце концов любая нервная клетка может хранить бесчисленное множество следов запоминания. А что такое забвение? Как возникает возможность забывать утраты, измену, предательство?

— Я лично не забыл, — сказал Родионов.

— Что? — оторвался от своих мыслей Микульский. — Ничего не забыли? Неверно. А как вы думаете, что с вами было?

— Сон, вроде Славкиного. Что-то хотелось — придумалось. Придумалось — приснилось.

— Нет, — покачал головой Микульский, — популярно говоря, сон — это постепенное торможение всей коры головного мозга. Постепенное — какие-то островки остаются. Они-то и рождают сновидения. А вас, простите, как обухом по голове стукнули. Сразу возникло состояние ступора-столбняка. Мгновенное угнетение сознания. Его как бы замкнули, блокировали. Излучение — впрочем, я еще не знаю, только ли само по себе излучение, аккумулировало в памяти все, что было непосредственно связано с мучившей вас проблемой. Вы ничего не придумывали.

Вы вспоминали. Память как бы извлекла из своих тайников все, что вы знали о Рассохине, — все где-то и от кого-то слышанное, чьи-то рассказы, чьи-то реплики, все, что было спрятано, замкнуто в подсознании. А суд — это только форма галлюцинации, собравшей все эти обрывки памяти в одну нить.

— Синюю нить, — подсказал Славка.

— Тут еще много неясного. И физическое воздействие излучения, и его химическая природа, и, конечно, цвет. Может быть, это результат остывания неизвестного нам вещества или других процессов, связанных с реакцией его на земные условия.

— Оно уже не светится, — сказал Котов.

Синий, светящийся изнутри купол над ямой с метеоритом действительно погас или растаял во тьме. Ни одной искорки света не пробивалось из кратера. Сад был наполнен прочной ночной темнотой, в которой таяли и сливались даже тени деревьев.

Торопясь и толкая друг друга, все бросились к яме.

— Не упадите, — предупредил Котов, чиркая спичкой.