Всадники ниоткуда

Родионова сейчас, четверть века спустя, мутило, тошнота подступала к горлу. Он яростно загонял гвозди в оторвавшиеся доски штакетника, но стереть картину в памяти, смахнуть ее, как пыль тряпкой, так и не мог. Даже коленки тряслись, ходуном ходили, как у пьяного. «А что же делать? — спрашивала совесть. — Ты же не Верховный суд, сиди и не рыпайся. Ведь судили и осудили — по-твоему мало, по суду достаточно. Значит, искупил, может клубникой торговать, девочек по головке гладить.

А может, это его девчонка, может, действительно искуПИЛ? А ведь еще что-то было...» Но память тут хитренько помалкивала, увиливала, разбегалась, как круги по воде. Что? Где? Когда? Кто-то говорил что-то. Кто — неведомо, что — забыто. Родионов покончил с забором, пошел колодец чинить. Придавил прошлое, упрятал кудато в потаенные тайнички памяти и успокоился малость.

Ничего не попишешь — суду виднее. «Но ведь и суд ошибается, бывает», — кольнула мысль. Но уже не вызвала былой ярости.

А к вечеру эта молния, перечеркнувшая небо, этот камень, горящий в развороченной клумбе у Котова, эта шумиха на улице, Сочи в дачном тупичке — где уж тут помнить о подлеце из прошлого? Но синий свет над ямой сразу напомнил все. И Рассохин сидел перед ним на деревянной скамейке с высокой спинкой, постаревший и пришибленный.

2

Тут только Родионов заметил, что находится как бы в зале суда, что кругом полно народа, а сам он сидит на трибуне на месте судьи за столом под красным сукном, а по бокам два заседателя. Свет как-то странно освещает зал: заседателей не разглядишь, а Рассохин как на ладони, все же остальное словно в тусклом-претусклом тумане, как перед рассветом на озере или на речке.

Родионов никогда не сидел за судейским столом, не знал, как вести судебное заседание, что спрашивать, и кого спрашивать, и в каком порядке, и какие документы приобщать к делу, потому что никаких папок перед ним не лежало и никакого дела, собственно, не было. Но — странная вещь — его ничуть не смущала необычность самой ситуации: ни предназначенная ему роль судьи, ни пришибленный Рассохин на скамье подсудимых, ни ложность освещения, что-то высветляющего и затемняющего. Он действовал уверенно, как во сне, только в очень логичном и последовательном сне без туманящих сознание наплывов.

— Встань-ка, Рассохин, — сказал он тихо.

Рассохин не двинулся.

— Я сказал, встань.

— Я не Рассохин, я Афанасьев, — ответил сидевший напротив, но встать — встал.

— Верно, — подтвердил невидимый Феофаныч, и Родионов почему-то не удивился ни его невидимости, ни вмешательству. — Афанасьев, — повторил Феофаныч. — Ты жену его спроси — скажет.

Встала серая женщина без лица. И это тоже почему-то не удивило Родионова.

— Жена? — спросил он.

— Четвертая.

— А где же остальные? — почему-то заинтересовался Родионов и тут же осознал, что вопрос более чем глупый.

Но женщина ответила разумно и точно:

— Первую он бросил на шоссе под Минском, когда тикал от немецких танков. Вторую сдал в гестапо уже в оккупации. Связной была у подпольщиков. За это крест получил с нашивками. А третью в карты проиграл в Колыме двум в законе. Ну, а я живу пока.

— Нет! Нет! Нет! — не закричал -—— завизжал Рассохиин.

Родионов поднял руку — она вытянулась метра на три, достала Рассохина и встряхнула.

— Уймись.

— А свидетели есть? — опять спросил невидимый Феофаныч.

— Есть, — вскочил кто-то в ватнике.

Сначала неясный, он высветлялся все больше и резче, и вот уже Родионов почти узнал его. Не узнал — вспомнил.

— Шофер я, который вас на дачу перевозил. По дороге разговорились. Помните? О Рассохине между прочим.

Я их обоих по Минску знал — и его, и жену. Рядом жили.

Лицо шофера расплылось, он был уже не в ватнике, а в пиджаке и говорил иначе — баском и весомее.

— А я вас вызывал, когда вы в город в сентябре сорок пятого приезжали. Следователь по делу о гибели мездринской группы подпольшиков. И о жене его, Конюшенковой, говорили. Наградной лист его тогда в архиве гестапо нашли.

— А пульку у Кучинских забыли? — спросил вдруг чей-то голос из темноты. — Я тогда уже как год оттуда вернулся. С Рассохиным вместе и доходили. В одном лагере. Вы еще спросили: какой Рассохин? А я рассказал.

И о том, как проиграл жену, рассказал.

— За что же судили тебя, Рассохин? — услышал Родионов свой голос.

— За измену Родине, Федор Кузьмич. Сполна получил.

— А сколько скостили? — спросил опять голос из темноты.

— Так ведь искупил, друзья-товарищи, — откликнулся со своей скамейки Рассохин.

Родионов взглянул на себя со стороны. Разве так судят? Не задал ты главный вопрос Рассохину. И мысль совсем не сонная, а ясная, обобщающая мысль холодно подсказала:

— Обманул ты власть, Рассохин. И суд обманул. Не знал суд о гибели отряда. Не знал суд о том, кто выдал подпольщиков. Наградной твой лист в гестапо нашли, а всех дел твоих не подсчитали. Не нашли документов. Не знал суд о том, кто выдал подпольщиков.

— Не знал, — подтвердил высветленный следователь.

— Не знал, — повторил кто-то в офицерском кителе с полковничьими погонами.