Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Но Голицыным, как подчеркивает Кони, был лишь дан толчок, была указана возвышенная задача. Задача эта могла оказаться неисполнимой, если бы не нашелся человек, посвятивший ей свою жизнь. Предавшись заботе об участи арестантов, Гааз оставил свою практику, раздал все средства. Исчезли лошади и карета, с молотка пошла и суконная фабрика, обветшал старомодный костюм. В 1853 году, когда доктор умер, хоронили некогда видного московского врача, ставшего, по мнению некоторых, смешным и одиноким чудаком, за счет полиции. Тюремному комитету доктор отдал 25 лет жизни. При первом знакомстве с московскими тюрьмами доктор испытал сильнейшее душевное потрясение и описал московскому генерал-губернатору состояние этих тюрем как «наводящих ужас». По словам Кони: «…Он тотчас прозрел сквозь загрубелые черты арестанта нестираемый образ человека, образ существа, которому доступно страдание. На уменьшение этого страдания он и направил свою деятельность».

Ну что ж, времена меняются, а «общее равнодушие и препятствия» никуда не исчезли. Иной раз кажется, что они увеличились. В этом плане не могу не соотнести наш скромный опыт с опытом доктора Гааза. Призванные новой властью десять лет назад послужить трудному делу возрождения России в общественной комиссии по вопросам помилования, мы тоже испытали потрясение и пришли в ужас от правового средневековья и миллионов арестантов; их призывы о помощи не слишком отличались от жалоб пациентов доктора Гааза.

Нам открылось, что наше население, наше общество, как и власть, вопреки традиционному представлению о широкой русской душе, на самом деле чрезвычайно жестоко. Может, даже более жестоко, чем во времена Гааза. Известен случай, когда вопреки приказу московского градоначальника не водить арестантов через Москву, чтобы они не тревожили горожан своим видом, доктор Гааз посчитал вредным «ограждать счастливых от напоминания о несчастных». Он настаивал, чтобы арестантов проводили через центр города, где сердобольные жители бросят им кусок хлеба. Такова традиция на Руси. У Гоголя есть описание, как люди несут ссыльным калачи, яйца, одежду, причем нет никакой ненависти к преступнику, но есть желание утешить, как брат брата.

Сегодня, уверяю вас, ни зэков не проведут через город, разве что под покровом ночи провезут на «воронке», ни жители их не утешат, а могут, вместо хлеба, забросать и камнями. «Счастливые» от «несчастных» теперь отделены прочно колючей проволокой, это два мира: люди, попавшие в тюрьму (а у нас проходят через следственные изоляторы около 5 миллионов человек в год), молят о милости, криком кричат о помощи, в то время как другие, те, что на свободе, в лучшем случае стараются ничего не замечать, а в худшем требуют еще большего ужесточения наказания, возобновления смертных казней или даже расправы над виновными без суда и следствия. Взывать в таких условиях к жалости в России все равно, что кричать в пустоту. Вот разница между нами и временем доктора Гааза.

Наша комиссия по помилованию просуществовала почти десять лет, до 2001 года. Ее называли островком милосердия в океане жестокости. Жестокости по отношению к заключенным, но и к тем, кто пытается их защитить. Гаазовский тюремный комитет прожил куда дольше. Хотя и над ним вдоволь поиздевались. Доктору Гаазу приклеивают имя «безрассудного утрированного филантропа, затрудняющего начальство перепиской и соблазняющего арестантов». Соблазняющего, то есть внушающего надежду.

Получив возможность управлять пересыльной тюрьмой, а потом больницей, доктор смог воочию увидеть жизнь ссыльных. Особенно его поражает, что люди, идущие этапом в Сибирь на тысячи верст, сильные, слабые, больные и вовсе немощные, – днем и ночью сомкнуты железным прутом, который не дает им возможности нормально идти и нормально отдыхать. Сильные, изнемогая, тащат на себе слабых и даже мертвых. Доктор Гааз тотчас забил тревогу, начав борьбу против этого орудия пытки. Он обращается к князю Голицыну и находит в нем поддержку. Князь Голицын специально посетил тюрьму (можно ли сегодня такое представить?!) и выступил против прута в особой записке, обратившись к министру МВД, а потом к самому государю. Через несколько лет борьбы прут заменили цепью, но ссыльные продолжали мучиться, обмораживая кожу рук. Тогда доктор Гааз изготавливает облегченные кандалы и сам испытывает их на себе. Они облегчают участь арестантов и называются «гаазовскими».