Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Я рассказал дочке о том, что миллионы людей, не считая всяких там специалистов, веками ломают голову над тайной этой картины, созданной великим Леонардо. А вот я эту тайну знаю.

– Кто тебе сказал? – спросила дочка.

– Никто, – отвечал я. – Я сам так догадался.

– И ты кому-нибудь об этом говорил? – допытывалась она.

– Нет. Никому. Но тебе, если хочешь, я скажу.

– Но, может, я сама пойму?

– Может. Но если я тебе это открою, ты поймешь быстрей.

– Но я ведь могу с тобой не согласиться, – вдруг заявила она.

Наверное, она хотела сказать другое, в смысле: что она не поймет, что хочу я. Но я и не настаивал.

Я сказал:

– Конечно. Это твое право.

И я ей открыл эту тайну, в которую я верю.

Я сказал ей, что Мона Лиза у каждого человека, приходящего к ней, – своя.

Она такая, каков в это мгновение ее созерцатель.

И если, например, я приходил к ней в веселом состоянии духа, она со мной веселилась и улыбка ее была легка. А если я скорбел и мне в этот день было худо, она скорбела вместе со мной и ее улыбка была горька…

Так я ее почувствовал, и когда после первого посещения группы – скоростного: пять минут и аллюром по остальным залам – нам дали еще свободные полдня на весь Париж, я их использовал для свидания с Моной Лизой.

Я знал, что кто-то побежал по магазинам купить сувениры, а кто-то просто пошел гулять или даже остался смотреть телевизор, ну а я пешочком, это был последний день, и ноги уже отказывались идти, добрел до Сены, а потом и до Лувра.

День был воскресный, то есть для посетителей бесплатный, и я простоял перед Моной Лизой тогда, наверное, больше часа.

Это было прощание с Парижем, которого, как я был уверен, больше мне не придется увидеть. И Мона Лиза тоже была печальна, она грустила и тосковала вместе со мной.

А потом случилось, что приехал еще и еще, и тогда я приходил к ней, зная, просто чувствуя, что здесь она единственная, которая меня тоже почувствует и поймет.

Я не знаю, что ощущала моя дочь в эту последнюю нашу с ней встречу.

Но я был счастлив оттого, что посетил Париж, может и вправду в последний раз, и не один, а вместе с моим «поплавочком», как я называю моего детеныша, ибо она своим присутствием держит меня на плаву, на этом свете.

Без меня она сюда еще приедет, как же, а вот со мной…

Это было светлое, это было такое драгоценное мгновение, и его я смог уловить в выражении Моны Лизы.

Ее странная, блуждающая едва-едва улыбка говорила, что счастье, пожалуй, все-таки существует, оно не может не быть, если хоть раз в жизни удается приехать сюда вместе с любимым существом.

Мы выходили из зала, и дочка произнесла тихо-тихо:

– Ты знаешь, я смотрела… Я почувствовала…

– Что же ты почувствовала?

– Не знаю. Но, может, ты и прав…

Ну а потом, когда мы пришли домой и сели ужинать, она подняла бокал с пепси-колой за наше пребывание в Париже, без которого, как она поняла, она уже жить не сможет.

– Знала бы мама, что ты пьешь холодную пепси, – заметил я.

– Но она же не узнает, – возразила девочка.

– Это почему?

– Да потому, что мы с тобой теперь друзья!

Вот и это свидание, с собственной дочкой, тоже произошло в Париже. Через много-много лет.

Праздник на Родине

Среди нашей жизни, заполненной событиями, имеющими политическое и государственное значение, никто, понятно, не заметил крошечного события, происшедшего в Глинковском районе на Смоленщине, где 17 сентября люди отпраздновали шестидесятую годовщину освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Да и я, закопанный в повседневные дела, ничего бы не вспомнил, если бы не робкий звоночек из администрации района с приглашением приехать на торжество. Все-таки родина отцов. И вот чудо, сам бы не поверил, но бросил все дела и поехал.

Хочу пояснить. Деревня, которой уже ныне нет, называлась Радино – родина моих отцов. Там, на окраине соседней деревни Белый Холм, – могилы деда с бабкой. Отец, переиначивая знаменитую песню, когда мы везли кресты на багажнике машины в родную деревеньку, чтобы поставить на могиле бабки и деда, пел: «С чего начинается Радино… С Смоленска оно начинается!» Бабушка моя, Варвара Семеновна, погибла во время войны в сорок первом году. Фашисты сожгли избы и выгнали жителей в лес. Там, в наскоро вырытом окопчике, она, залитая осенним дождем, скончалась. А захоронила ее ночью соседка, которую здесь звали Птушенька, она и показала могилу. А у самой Птушеньки немцы расстреляли двоих детей.