Все, что могли

Стогов маятником мерил комнату из угла в угол, за ним полоскался хвост дыма. Ильин был ошарашен. Он еще жил в своих недавних приключениях и в этот час не понимал, почему вдруг Стогов, в общем-то сдержанный, суховатый в отношениях человек, завел с ним разговор на тему явно запретную и опасную, чреватую гибельными последствиями, выйди она за пределы хаты. Но слушал с участием.

— Об аресте Семена мне сообщила его жена, — Стогов погасил окурок и сразу извлек из кармана пачку с папиросами. — Письмо по ее просьбе знакомая женщина опустила в другом городе. Не хотела, чтоб на меня пала тень. В ту пору большинство из нас были ослеплены открытыми судебными процессами над врагами народа, тяжелыми приговорами. На митингах клеймили их позором. Верили, в том числе и я, что вокруг нас враги, агенты иностранных разведок, последыши троцкистов. Но когда Семена арестовали как врага, усомнился. Задумался, до ломоты в висках маялся. Откуда столько много врагов взялось? Партийные и советские работники, хозяйственники, военные почему-то пачками подались в шпионы и вредители. Сверху донизу. А если они, спрашивал я себя, такие же «враги», как мой Семен?

Стогов остановился напротив Ильина, заглянул ему в глаза. Нет, его взгляд не требовал, чтобы Ильин соглашался или протестовал против сказанного. Просто он хотел, чтобы тот прочувствовал боль, жившую в нем.

— Сенька — враг? Бывший деревенский пастушонок, сирота, ставший командиром полка? — Стогов встряхнул головой, как бы и сейчас хотел сбросить с себя одурманивающее наваждение. — Не мог он стать изменником Родины, которая вырастила его, подняла на высоту, о какой он и не мечтал. Так думал я и был глубоко убежден в том. Семь лет мы с ним, стремя к стремени, по пескам гонялись за басмачами. Он взводный, и я взводом командовал. Его на эскадрон двинули, и мне то же доверие. Знали друг друга как самого себя. Когда я получил известие об аресте Семена, не оставляла меня мысль: кто-то оболгал его, настрочил донос. Надо признать, командир он был жесткий. Себе поблажки ни в чем не давал и другим спуску не делал. За службу спрашивал строго, за плохой проступок, нечестность шкуру мог спустить. Полк его в Особой Дальневосточной армии славился боевыми успехами. Под дых ударило меня известие. Спрятал я письмо, вышел во двор. Сел на лавочку, про Сеню думаю, в глазах черно, слезы текут. А я начальник пограничного отряда, в городке меня каждая собака знает. Вот тут-то ко мне и подкатился тот мальчуган…

Ильина растревожила судьба неведомого ему Семена Кирюхина. Показалось, тот чем-то походил на него, очевидно, отношением к делу, к службе. Ильин был тронут искренностью Стогова, с какой он поверял свою тайну, покорен мужеством, с каким боролся за друга. Рисковал не только своим добрым именем, но и жизнью. Но что она тогда стоила, его жизнь? В любую из ночей могли постучать и к нему в дверь. Защищает врага народа, значит, у самого рыло в пуху, сам такой же враг.

— Жаль мужика, — задумчиво сказал Ильин. — Как бы он пригодился в этой войне.

Плечи у Стогова расправились, глаза засветились теплом.

— Верно. Не знаю, что помогло. Согнуть его не смогли, — говорил Стогов. — С началом войны Семена освободили из лагеря, послали на фронт, прежнюю должность вернули. Под Курском уже командовал дивизией, — согнал улыбку, помолчав минуту, продолжил, будто одеревеневшим голосом: — А скольких подобных Семену не выпустили… Потому что уже некого было выпускать. Помню таких по своему отряду, по армейским частям. Опустошили армию так, что потом было дельного командира днем с огнем не отыскать. Вчерашнего ротного ставили полком командовать. Что с него возьмешь, с ротного на полку? С тем и войну встретили.

От догоревшей до мундштука цигарки полковник прикурил новую, подымил, сосредоточенно глядя в окно. От взгляда его, подметил Ильин, потянуло холодом. Заговорил он вновь, медленно выталкивая слова, будто у него враз онемели и губы и язык.

— Помню, как громом поразило меня одно высказывание. Довелось прочитать его во время восемнадцатого съезда партии в тридцать девятом году. И не кто-нибудь это сказал, а бывший тогда наркомом обороны Ворошилов, — Стогов зябко передернул широкими плечами, туго обтянутыми гимнастеркой, поморщился, будто на язык ему попало что-то непередаваемо кислое, — сейчас вспоминаю, озноб продирает. Маршал в своем выступлении на съезде прямо похвалялся, как им удалось очистить Красную Армию от «мерзких» людей, изменивших своему государству. Называл цифру в десятки тысяч человек. Невероятно! В войсках наших, по заявлению наркома, изменник на изменнике. А коли так, спрашивал я тогда себя, где он сам-то был, куда глядел, как допустил до такого состояния свою армию? И еще утверждал нарком, дескать, после чистки армия стала намного сильней. Пусть враг попробует напасть, он будет накоротке смят и уничтожен. Что ж, враг попробовал. Дорого обошлась нам эта проба.

Стогов опять замолчал, насупился, глядел в одну точку, о чем-то размышлял. Возможно, сожалел, что все это высказал Ильину.