Все, что мы когда-то любили

Потом свекор болел, долго, тяжело, ходил под себя. Потом мама слегла, свекровь. Опять все на мне. Тут и девки дурить начали – кавалеры пошли! У нас с этим строго, но времена наступили другие – вот и стою у калитки, караулю. То одну, то другую, то третью. Потом замуж побежали, боялись опоздать, дуры.

Три свадьбы подряд – как это вынести, где денег набраться? Заняли. Потом пять лет отдавали. У нас знаешь как? Свадьбы эти – пыль в глаза. Чтоб столы ломились, чтоб платье, фата. Кольца широкие, толстые, тяжелые. Ну и приданое. А как же? От постельного белья до мебели, представляешь? И золото, и телевизор, и сервизы, и кастрюли, и отрезы. Что поделать, такие обычаи. А может, и правильно – молодые с готового жить начинают, всем обеспечены. А как родителям – это второй вопрос… Ну ладно, выдали девочек, приданое дали. Казалось бы, живи не хочу. А тут у меня, прости, Игорек, климакс пришел.

Рано, в сорок. Да какой! То в жар, то в холод. Знаешь, как спала? На полу одеяло и простыня. То знобит, как при температуре, – накрываюсь одеялом. А то потом заливает – одеяло на пол и простыню натягиваю, а она через десять минут мокрая. И опять трясет, как в лихорадке. И так десять лет. Утром встаю – сил нет вообще. Как куча тряпья, руки трясутся, ноги не держат. Есть не хочу, на еду смотреть не могу. Давление мучить начало, сахар поднялся, зрение рухнуло. Всю жизнь как орлица была, такое зрение. А теперь? Зубы посыпались, варикозы-шмарикозы. Короче, все и сразу. А кое-что постепенно. А отдыхать некогда. Готовить надо и себе, и скотине. И все остальное тоже надо: и постирать, и варенье сварить – фрукты пропадают. И компоты закрыть, и помидоры. И ткемали – мы без ткемали никуда. И аджику. В восемь вечера падаю, жизнь не мила. А тут мой нарисовывается. И, конечно, голодный. Вот думаю: ты ж у бабы был, что ж она тебя не накормила? Жадная, что ли? Нет, не жадная, безрукая.

– Ты ее знала? – удивился Журавлев.

– Эх, парень, – вздохнула Тамара, – у нас тут ветер разносит. Горный ветерок. И горное эхо. Слышал про такое? В одном селе скажут, в другом отдается. Все я знала. Донесли. Баба из соседнего села, Любка Разведенка, бездетная. Бездетная и безрукая. Вот муж и ушел. Тридцать пять, ничего так, фигуристая. Я-то к тому времени давно расплылась. И говорили про нее, что на передок слабая, мужиков прям насильно затаскивает. Мне, если честно, к тому времени было вообще все равно. Надоел мне Жорик хуже горькой редьки – век бы не видеть.

Но смотрю – нет, к ней насовсем не торопится. Зачем? Дома чисто, вкусно, привычно. Как в санатории – все подадут, чистое и глаженое в шкафу. Я прям мечтала, чтобы он к ней ушел. Веришь, мечтала! Но нет, не уходит. А выгнать его не могу – дом-то его, родительский.

И климакс этот меня замучил, и пухла как на дрожжах, и ноги отекали, и сердце прихватывало, и давление.

Как-то я резко превратилась в старуху. Смотрю на себя и глазам не верю: а ведь еще не старая, а старуха. Ничего не хочу, только покоя.

А тут дети стали мне внуков рожать. Одна за другой. Ну и на лето ко мне. И правильно, а куда же еще, как не к родной бабке в село на воздух да на все свежее?

И тут мой свалился. Допрыгался, сволочь. Инсульт. Ногу тянет, рука болтается, речь – как корова мычит, ни черта не разобрать.

Ну, думаю, вали к своей Любке! Пусть она за тобой ходит. Все, развожусь! И за что мне такое? Как же, развелась! – Тама горько вздохнула. – Ага. Во-первых, девки мои, дуры, ор подняли: «Это наш отец, это твой законный муж! Это, то… Ты, мама, должна, ты обязана. А если бы такое случилось с тобой?» Ну рассмешили! Говорю тебе – дуры. В папашу. Со мной! Да если б такое со мной, он бы в тот же день меня в больницу сдал и ни минуты бы не раздумывал! А они, мои дочки? Думаешь, забрали бы к себе?

Журавлев растерянно пожал плечами.

– Не знаю, Там. Честно, не знаю.

– Зато я знаю, – оборвала его Тамрико. – Наверняка знаю! Горько мне об этом, но тебе могу – не взяли бы, Игорек. Ни за что бы не взяли. Одна на другую перекидывали бы, ругались как собаки, а не взяли бы, нет. Другие они, понимаешь? Совсем другие. Вроде и бабушку видели, и меня наблюдали. А нет. А может, и правильно? Зачем свою жизнь кому-то под ноги? Как я, например? Что я, счастливая стала от этого? Или Господь мне за мое благородство счастья, здоровья подкинул? Ага, как же. – Тамрико замолчала, вытерла сухой глаз ладонью. – Ну, в общем, ходила я за мужем почти четыре года. А Любка эта, – Тамрико усмехнулась, – не появилась ни разу. Хотя кто ее ждал, ты ж понимаешь. Похоронила я его и, прости господи, выдохнула. Освободилась. Все, руки развязаны, долг отдала, живи для себя, Тамара! Живи и радуйся. Только вот радоваться не получалось, понимаешь? Совсем. Потому что сил не осталось. Ни на горе, ни на радости. Болячки одни – вот что осталось. Болячки и обиды. За что со мной так?

Вот такие, парень, дела. Грустно, да?