Все, что мы когда-то любили

Конечно, это его не волновало. Но как же хотелось вырваться из этого места! Ему казалось, что он постепенно, почти незаметно превращается в них, в обитателей этого страшного района, понемногу становясь таким же, как они, эти люди. Нет, они не обязательно плохие, но они зомби, без желаний и планов, без надежд и устремлений, поломанные роботы, изношенные старые агрегаты, которым давно пора на помойку. Они бесполезны. Они не живут, а проживают. Их дни, как близнецы, одинаковые, серые, безнадежные. Как же ему хотелось поменять среду обитания – уехать туда, где живут нормальные люди, с живыми глазами, с живыми улыбками, умеющие радоваться, строить планы, разговаривать, мечтать. Где бабушки читают внукам книжки и рассказывают сказки, а внуки эти розовощеки и красиво одеты. Где есть обязательные семейные ужины и воскресные обеды, гости по выходным, где на красиво накрытом столе лежат приборы и стоят хрустальные бокалы для морса, красуется запеченный гусь или утка и пахнет пирогами и кофе. Где есть разговоры о том, что всех волнует.

Где обсуждаются книги и фильмы, где тихим фоном играет классическая музыка. Так было и в его детстве, у мамы и у бабули: тяжелый дубовый буфет, полный посуды – парадной и каждодневной, – стопки накрахмаленных скатертей, тоже парадных, гостевых, праздничных и ежедневных. Льняные салфетки с мережкой, тяжелые серебряные приборы – «остатки прежней роскоши», как говорила бабуля. На столе стояли вишневая наливка, которую делала бабушка, и обязательно кагор, который она считала целебным, «пользительным» для желудка и сердца.

Он помнил круглый обеденный стол, и венские стулья, и гардины с бомбошками – пылесборники, как говорила мама и все пыталась их сменить на легкие шторы. И прикроватные коврики, потертые, выцветшие. И старую люстру с синим, треснутым плафоном, и бабулино трюмо с лилиями. «Арт-нуво, еще твой дед подарил», – важно говорила она. На трюмо стояли хрустальная пудреница с серебряной крышечкой, флакон с резиновой грушей, в который бабуля наливала духи «Красная Москва». И шкатулочка с «драгоценностями» – коралловыми и малахитовыми бусами, крупным малахитовым же перстнем, колечком с янтарем и янтарным браслетом.

Золотую цепочку с крестиком бабуля снимала, только когда купалась.

– Все мое богатство, – вздыхала она. – А знаешь, сколько было? Серьги с бриллиантами, подарок родителей. Кольцо с изумрудом, кольцо с настоящим рубином, – перечисляла она, – и два золотых браслета. Один тяжеленный, с сапфирами, а второй тонкий, в виде змеи.

– И где они? – спрашивал внук. – Это ж такие богатства!

Бабуля смеялась:

– Уж прямо такие! Разве ж это богатства, Игоречек. Это так, ерунда. Где, говоришь? Проели, мой милый. Что-то продала, когда деда посадили, на передачи. Носила, носила, а потом узнала, что носить было некому – его сразу по пятьдесят восьмой на Бутовском полигоне. А они, гады, молчали. А остальное в войну, в эвакуации. Сменяла на мешок фасоли, на муку, на пшено – это тогда было куда ценнее, чем цацки.

На Новый год Журавлев с мамой наряжали елку. Каждый шарик и каждую фигурку из хрупкого стекла он знал наизусть. Это был ритуал, таинство – фанерный ящик доставали с антресолей, аккуратно ставили на стол и оттуда извлекали все это чудо. Под елкой всегда лежали подарки. В Деда Мороза Журавлев верил лет до десяти.

Справляли и Пасху – тогда в доме вкусно пахло куличами, свечками и ванилью.

Бабуля была мастерицей – куличи у нее получались высокими, пышными, украшенными цукатами из апельсиновых корочек и изюмом. Делала бабуля и пасху из сладкого творога. Молоко для творога покупала на рынке – «настоящее», как она говорила.

На Пасху приходили гости – двоюродные сестры бабули, Ника и Мока, смешные старушки, старые девы. Племянник, Василий Васильевич, сын погибшего брата Ильи, – важный, пухлый, кажется, чиновник, Геннадий Петрович, высокий, статный, полноватый, в шляпе и шелковом галстуке, с тростью в руках, похожий на актера или оперного певца. Мама смеялась, что Геннаша – бабушкин кавалер. Бабуля сердилась и почему-то смущалась. А еще бабушкина подружка Олечка, мелкая как мышка, с тихой улыбкой на маленьком, сморщенном личике.

Олечка жила на Арбате, и они часто ходили к ней в гости. Олечка преподавала игру на фортепьяно, и полкомнаты занимал черный блестящий рояль. У Олечки был сын Гриша, и Журавлев понимал, что обе старушки страстно хотели свести двух своих одиноких детей, Гришу и маму, но не получалось. Мама влюбилась в журавлевского отца, а Гришу «терзала отвратная баба».

Женщины пили чай с покупным тортом – готовить Олечка не умела, – а маленький Журавлев играл в мраморных слоников, стоящих на деревянной полке в изголовье дивана.

На обратном пути покупали мороженое и пирожки с повидлом. Это был праздник!

Такой была его среда обитания. Как он, Игорь Журавлев, оказался выброшен на чужой, враждебный и непонятный остров? Но так получилось – на более приличное его квартира при разводе не делилась.