Все, что произошло в отеле

– Какие уж там сказки, – отмахнулась Светлана Петровна. – Столько лет прошло. Теперь думаю, может, не надо было оттуда сбегать? Может, стоило там остаться, так и жизнь по-другому бы сложилась… А я всю жизнь бежала, бежала и без дома осталась. Жизнь прошла, вот теперь одна. Хоть тебя увидела, и на том спасибо. Повидались… И уехать не могу, и здесь не могу, вроде как в заложниках оказалась. Силком никто не держит, а сердце разрывается. Здесь Гена, Лилечкина могила, Сережина, отель этот, теперь ты. А там – дом вроде как. Как сердце-то разделить? Ты не думай… я очень его любила, твоего отца. И тебя… Может, его через тебя полюбила. Как Гена Лилечку любил всю жизнь, так я – тебя. Сердце-то такое – одному отдашь и уже не заберешь…

– Расскажите. Про Север, про оленью кровь.

Это уже я подала голос, не выдержав.

– Ой, детка, а ты чего здесь? – Тетя Света чуть на месте не подпрыгнула от испуга, впервые за все время обратив на меня внимание.

– Мама на пляж ушла с карточкой от номера. Мне старший следователь разрешил здесь посидеть, – ответила я, кивая на Ивана.

– Да, да, конечно. – Светлане Петровне тоже не пришло в голову, что она может открыть дверь любого номера.

– Раньше я почти не вспоминала свое детство, а в последнее время все чаще. Наверное, это старость… Все думаю, как там сейчас? Изменилось что-то или так, как и раньше? Страшно мне на самом деле. Вот уеду, оборву все концы, а там что? Туда-то проще вернуться, чем назад вырваться. В молодости еще ничего – считай, приключение. А сейчас как? Туда доеду, а назад уже сил не хватит.

– Вы сколько лет домой не приезжали? – спросил Иван.

– Да после смерти матери – пять лет назад это случилось – не возвращалась, – ответила Светлана Петровна. – Тогда убегала так, что пятки сверкали. Думала, еще день – и все, умру. Ох, что-то я заладила – умерла, умру. Все мы сироты. И ты, и я. Не только дети, но и взрослые сиротами остаются, когда слишком рано близких хоронят. Друг детства у меня был – Кирюша. Мы с ним до сих пор в «Одноклассниках» переписываемся. Он рассказывает, как к маме ездил, к отцу. Ему уже пятьдесят шесть или пятьдесят семь лет, не помню. А родители живы. И он так ласково пишет про них: «Папу встречал, к маме заезжал». Переживает, что родители развелись спустя тридцать лет брака. Теперь у каждого новая жизнь, своя семья, новые родственники. Кирюша о них плохо отзывается, жалуется. А я думаю: какое это счастье, что живы те, кого ты называешь мама и папа. Он же седой до последнего волоса, а вроде как все еще ребенок. Не сирота. Ревнует отца к новой жене, а маму – к новому мужу. По-детски, будто и не повзрослел. Вот и так бывает. Я ему написала, что все бы отдала за такое счастье, а он обиделся.

Мой дед по отцу был из местных. Работал когда-то на этапе. Тогда же, во время репрессий, это был основной путь до Воркуты. Страшное время. Дед никогда об этом не рассказывал. Пил водку и молчал. Вот к нему мы с матерью и приехали. Не знаю, что ее туда понесло. Не рассказывала, отмалчивалась. Говорила только, что у нее выбора не было, только уехать куда подальше. А дальше куда? Это ж полярный круг, дальше и некуда, считай. От города до села – семь часов на теплоходе. Еще на вертолете можно было долететь, но вертолет использовали для доставки медикаментов, провизии, для экстренных нужд. А обычным людям – теплоход. Хотя это сейчас теплоход – с удобными креслами, телевизорами, а тогда… Одно название. Деревянная скамья. Если встанешь, место тут же займут – никто же не считал, сколько людей можно перевозить. Некоторые стояли всю дорогу, блевали за борт. Сейчас-то теплоходы закрытые, плывешь – как на самолете летишь. Укачивает, конечно, но терпимо. А тогда… Мама рассказывала, что, когда однажды давно они с отцом приехали навестить родителей, она на этом теплоходе потеряла меня. Положила на пол буквально на минуту – ее тоже тошнило, – а когда повернулась, меня уже нет. Я, замотанная в три одеяла, под скамейку закатилась. Мама кричала, плакала. Отец думал, что мама меня за борт бросила… Тогда и такие случаи, говорят, были. Детей бросали в воду, чтобы не кричали от голода и холода. Матери хотели прекратить мучения детей или сходили с ума от бессилия. Казалось, что эта дорога, водная, не имеет конца. Что мы будет плыть до скончания времен. Теплоходик трясло, качало немилосердно. Палубу заливало водой. Никакой еды. Из питья – только кипяток. Туалет засорился, его никто не чистил. Тогда меня нашли, когда выгружали багаж. Мама голосила на пристани. Я закатилась под дальнюю лавку. Один из свертков. Я не плакала, не кричала, тихо спала под лавкой. Могли и не заметить, а выбросить за борт, куда сбрасывали все ненужное, забытое, не представлявшее ценности. Как рассказывала мама, меня уже почти сбросили, но капитан корабля решил размотать сверток – вдруг среди тряпья обнаружатся серьги или другие побрякушки. Сверток размотали и чуть в обморок не грохнулись – вместо золота нашли младенца, которого едва не утопили.