Все, что ты только сможешь узнать

Мое сознание – или, может быть, мое свирепо лояльное сердце удочеренной – поднапряглось и переформулировало заданный мне вопрос. Думаю ли я, что они будут любить своего ребенка? Конечно. И они будут стараться изо всех сил. А что еще они могут сделать? Что еще мог бы сделать кто угодно?

– Безусловно, – услышала я слова, произнесенные моим собственным голосом. – Подумаешь, усыновление! Это просто один из способов войти в семью. Я знаю, что мне очень повезло, и вашему ребенку так же повезет.

Не то чтобы я думала, что дала неверный ответ – или, для начала, что верный и неверный ответы вообще существуют. Сегодня, когда мне задают вопросы, я часто говорю, что больше не оцениваю усыновление/удочерение – индивидуальное или как общую практику – в понятиях «правильно/неправильно». Я рекомендую людям подходить к нему с открытыми глазами, понимая, насколько это на самом деле сложно; я призываю усыновленных/удочеренных рассказывать свои истории, наши истории, и не позволять никому другому определять этот опыт за нас.

Но тогда мне все еще приходилось думать об усыновлении/удочерении как об абсолютном благе, о преимуществе для каждого принятого в семью ребенка, о неопровержимом доказательстве бескорыстной любви, потому что считать иначе казалось предательством по отношению к моим родителям и их любви ко мне. Я до сих пор помню, как приятно, как правильно было утешать этих супругов в тот момент. Мне не пришлось говорить им ничего из того, что было так стыдно вспоминать. Мне не пришлось обременять их знанием обо всех тех моментах, когда я никак не «вписывалась». Их будущий ребенок не был мной; их семья не была моей. Они просто хотели быть счастливыми – и почему бы им, собственно, этого не хотеть?

У порога женщина надолго заключила меня в объятия.

– Надеюсь, наш малыш вырастет и будет точь-в-точь таким, как вы, – сказала она.

Уходя, я не ощущала никаких внутренних сомнений, никаких уколов совести. То, что я сказала им, не было ложью, думала я, не было трусостью или отрицанием. Мне действительно повезло. Я действительно была благодарна. Что случилось бы со мной, если бы меня не удочерили? Мои собеседники пытались написать собственную историю, создать прекрасную семью – во что бы то ни стало. Я была рада, что ухожу от них и не гадаю, не разрушила ли я все это прежде, чем оно хотя бы началось. И была рада, что они запомнят меня не как человека, заставившего их усомниться в своем хеппи-энде.

Совместная история моих родителей началась весной 1973 года, когда они поженились и отправились на запад. Ей был двадцать один год, ему двадцать два, и они встречались всего пару месяцев к тому моменту, когда она сказала ему, что уезжает из Кливленда, который никогда особо не любила, в Сиэтл – где всегда планировала обосноваться и где ее собственная мать провела военные годы, живя с тетей и дядей, шведским рыбаком. Моя мать мало что унаследовала от своей, разве что рыжие волосы, взрывной темперамент и упрямую привязанность к зеленым красотам провинциального штата Вашингтон, столь отличавшегося от дымного и бетонного Кливленда и маленькой фермерской деревушки на его задворках, где жили ее родители. Она бывала в Сиэтле, ездила туда через всю страну в семейном «универсале», навещая двоюродных бабушку и дедушку, и не могла забыть ни напоенного сосновым ароматом воздуха, ни заснеженных горных вершин, окутанных облаками, ни холмистого города, охваченного по кромке холодными солеными водами. Теперь она поступила в тамошнюю медсестринскую школу – так как, он едет с ней или нет?

Хотя родители обвиняли их обоих в дезертирстве, переезд имел свои привлекательные стороны: каждый из них рос в семье с пятью детьми, причем оба были старшими, и родители обходились с ними сурово – пусть по-разному, но в определяющих моментах. На их свадьбу собралось больше трехсот гостей. В то время было довольно необычно для парня-венгра из одного района жениться на девушке-польке из другого. На банкете не обошлось без стычки, и все пришли к выводу, что начинали и заканчивали драку родственники невесты, но к тому времени, как надо было прощаться с молодыми, все уже смеялись.

Они действительно отправились на запад, но не в Сиэтл – пока нет. Типографская компания предложила ему работу на Аляске, на острове Ревильяхихедо в архипелаге Александра, в городке Кетчикан. Она нашла работу в местной больнице. Они сняли подвальную квартирку в коттедже на краю Инсайд-Пэссидж, откуда можно было выйти на улицу и увидеть, как орлы парят над бурными водами. Для четы людей, рожденных и взращенных в Кливленде, Кетчикан был почти что слишком оригинальным – с его рыбаками и скромной туристической торговлей, улицами и деревянными сваями, скользкими от дождя по сто сорок дней в году. Это была не совсем та перемена, которую она себе представляла, но все равно шанс сбежать из Огайо и попробовать другую жизнь. Им там нравилось, и они чувствовали себя почти первопоселенцами.