Все девушки любят опаздывать

Мы пикировались довольно долго. Достаточно долго для того, чтобы люто возненавидеть друг друга. И чем сильнее, чем изощреннее давил и напирал на меня медведь, тем упорнее я запиралась.

— Ради чего ты его покрываешь?! — негодовала Надя. — Он что? Обещал осыпать тебя деньгами? Он тебе кто: сват, брат, муж, отец?

— Угу, и сват, и брат.

— С членом до колен, — похабно захихикал Женька и бросил, обращаясь к Маркелу: — Одного не пойму: от кого какой — то левый фотографишка пронюхал, что на выставку к Золотареву приедет Алла, если даже мы сами этого не знали?!

Медведь длинно и заковыристо выругался. Похоже, он тоже ничего не понимал и вымотался изрядно. Нелегкая это работа: прислуживать владельцам заводов, газет, пароходов. А кому сейчас легко?!

…К трем часам ночи лихая троица от меня отвязалась, оставила наедине с самой собой за изломанной дверью. Надо ли говорить, что я долго не могла уснуть? Подожгла сигарету, но курить не смогла — изломала ее в пепельнице. Попробовала прибегнуть к народному средству: извлекла бутылку «Смирновской» водки из морозилки и залпом выпила полстакана. Убедилась на собственном опыте, что пить в одиночку просто отвратительно. Водка в меня не лезла. На душе было и грустно, и пусто, и тошно. Я направилась в душ, но и вода отказалась меня успокоить, к тому же текла она слабенькой струйкой и была едва теплой. Тогда я застелила диван постельным бельем, на котором предыдущей ночью спал Александр. Полежала, уткнувшись в подушки и принюхиваясь, надеясь учуять запах фотографа и по нему, как по следу на снегу, догадаться, где сейчас находится бедолага папарацци и что с ним… Тщетно: от чистых наволочек едва уловимо веяло стиральным порошком, будто Саша был не мужчиной, а бесплотным духом, таким же продуктом моего воображения, как монгольфьер или реинкарнация Грини в моем бытии. Мне не оставалось ничего другого, как снова принять растворенную таблетку «Донормила».

«До» по — французски «сон», «нормил», соответственно, означает «нормализующий». Но никакой, хотя бы относительной, нормы я не достигла, голову морочили кошмарные видения. Мне снился темный скверик со статуями в трупных пятнах оплешивевшей известки. Покалеченные изваяния спортсменов норовили упасть прямо на меня и превратить в лепешку. Я бежала от них, натыкаясь па черные мусорные мешки, а из — под каждого куста разносились стоны, походившие на уханье сов и филинов. Сердце учащенно колотилось, стучало, как молоток, которым бьют по гвоздю, звенело, как… Вернее, звенел мой телефон…

Спросонья мне не сразу удалось выпутаться из сбившегося одеяла и отыскать телефонную трубку — она почему — то валялась под диваном.

— Да! Слушаю! — напористо произнесла я, прикидываясь бодрствующей девушкой в здравом уме и трезвой памяти.

— Юленька… — Полузабытый голос в трубке возник как продолжение ирреальных сновидений.

Звонил тот, кого я менее всего надеялась когда — нибудь услышать. Грин.

— Алло, — зачарованно пролепетала я, не вполне доверяя левому уху.

— Ох, малышка, как я рад тебя слышать!.. Ты себе не представляешь. — Грин говорил с придыханием, как загнанный бегун, но даже на расстоянии он умудрился облизать меня с ног до головы нежнейшим тембром своего сладострастного голоса. — Мне так тебя не хватало!

— Гриня! — выдохнула я.

— Юленька! — повторил он.

Мы сделались «долгим эхом друг друга», как лирические персонажи старой песни, которую исполняла Анна Герман в кинофильме «Любовь земная». Эхо вогнало меня в экстатическое состояние, и я не смогла удержаться от признаний:

— Прямо не верится, что ты позвонил! Чертовски приятно тебя слышать!

— Ты моя девочка, ты моя маленькая, — одобрительно засмеялся он. — Страшно по тебе соскучился! Юлечка, я беспрестанно тебя вспоминал… ты стала моим наваждением, ты…

— Но этого не может быть! — насторожилась я.

— Родная, я боролся с чувствами, долго боролся, но осознал…

— Гриня, прекрати издеваться! Это Надежда тебя надоумила?! — Мне все стало понятно.

— Какая Надежда? Ах, Надежда… — отмахнулся Грин. — Да при чем тут она? Нет, Юленька, просто после разговора с ней я окончательно понял… никого, кроме тебя, я не любил так искренне, так нежно…

Это походило на строки из стихотворения Александра Сергеевича, но я отогнала от себя подозрения в плагиате.

— Правда?

— Разумеется! Ни с кем мне не было так упоительно хорошо, так прекрасно, как с тобой, Юлия!

— Зачем же ты тогда меня бросил? И заблокировался… — возмутилась я.

— Ты требовала невозможного. Ты хотела, чтобы я всегда, постоянно был с тобой.

— Разве это не естественное желание?

— Пойми, мы — взрослые люди, и помимо желаний у нас есть…

— Да, конечно, — не захотела я слушать скучные доводы. — У тебя есть бизнес, семья, обязанности и все такое. Но я бы ради тебя что угодно оставила!

— И я оставлю, — легко пообещал Грин.

— Не надо, — попросила я, стараясь не поддаваться обольстительному тону Грининых речей и обволакивающей, маслянистой интонации. Но слова попадали мне прямо в сердце, окутывали его, оплетали, как муху паутина.

— Надо! — твердо возразил Гриня.