Всё и сразу

Насыщенный вечер. Полнота жизни. Максимальная концентрация бытия в минимально возможную единицу времени. Мадонна и Христос в своих нимбах, благословляющие этот укромный уголок Милана. Мы и наше все-и-сразу, блаженствующие в этом укромном уголке Милана. Благословение и блаженство.

Дон Паоло во время проповеди: Нандо, человек, чьи ноги сами шли в пляс.

В понедельник Биби решает сходить со мной к нотариусу. Ждем в приемной, но едва нас вызывают, она машет рукой, что не пойдет. Так и сидит сгорбившись, скрестив на коленях руки и закусив нижнюю губу.

В кабинете Лоренци пахнет свежим лаком. Меня усаживают в бежевое кресло с мягкими подлокотниками, выражают соболезнования. Секретарша, раскрыв папку, передает нотариусу бумаги: восемнадцать тысяч двести двадцать евро на текущем счете, недвижимость в Римини, в Монтескудо, «рено-пятерка» и участок земли в Сан-Дзаккария без права застройки.

Затем мне вручают конверт: на нем мои инициалы, а на обороте – дата четырехмесячной давности. Нотариус протягивает мне нож для писем, вспарываю и обнаруживаю внутри отпечатанный на принтере листок, подписанный «Фердинандо Пальярани».

Это согласованный с банком инвестиционный план, который я, если захочу, могу одобрить. Считается, что соответствующее отделение должно будет проинформировать меня лично.

Я досадливо морщусь.

– Что-то не так? – спрашивает Лоренци.

– Долгов нет. Это другое.

Отрабатывать прыжки в гостиной и в гараже он бросил. Ни слова больше о том обломе. Ни слова больше о Большом рождественском бале в Габичче. Ни единого танца.

Лето заканчивается, и когда наступает первый субботний вечер их любимого сезона, я застаю их слоняющимися туда-сюда по гостиной.

– А вы-то что?

– Нам уже хватит.

Когда мы выходим от нотариуса, я говорю Биби, что в конверте лежал инвестиционный план. Она сперва теряется, потом произносит еле слышно:

– А он насквозь тебя видел.

Смеряю ее суровым взглядом.

– Ты же транжирой был, да?

– Так меня еще не называли.

– Нет, значит?

– Спроси Даниеле.

– Да ладно, я пошутила. – Она гладит меня по плечу.

– Ну, раз пошутила, то сегодня этот транжира сводит тебя куда-нибудь поесть, – но это «куда-нибудь поесть» мне вдруг словно ком в горле. Встаю как вкопанный.

– Эй! – Биби берет меня за руку.

– Я как-то сказал ему, что ни ты, ни я не готовим. Видела б ты его лицо…

– Типа?

– Будто небеса разверзлись.

Биби улыбается, ямочки у нее на щеках, как две запятые. Она широко шагает, волоча меня за собой.

– Ну, Нандо вечно у плиты, а нас сегодня ждут всякие вкусности. Тальятелле.

– Тальятелле?

– И конвертики с инвестициями. – Она тащит меня по пьяцца Кавур и пешеходной улочке, тянущейся вдоль театра Галли, а у меня внутри все кипит от злости: на него, на его предусмотрительность, на то, что он всю жизнь считал деньги.

Номер телефона Бруни. Смутно помню, как вырвал тот листок из старой записной книжки и сунул в какую-то книгу. Перерываю залежи на полках в спальне, во встроенном шкафу: хватаю книгу, встряхиваю, бросаю, хватаю, встряхиваю, бросаю. Куча растет, расползается по полу. Выхожу из комнаты, ступая прямо по обложкам, снова лезу в телефон. Ничего. В день ее похорон, пообещав завязать, я все стер.

Может, номер есть у брата моей бывшей соученицы по лицею? Он как-то вечером тоже забрел в дом с олеандром. Из всех присутствовавших только с ним мне будет легко связаться.

Звоню, вопросов он не задает, но, в свою очередь, просит дать ему время поискать. Мы заговариваем о его сестре: она стала статистиком в римском отделении Продовольственной программы ООН. Заговариваем о Нандо, о смерти которого он узнал от матери, они оба выражают мне искренние соболезнования. Потом вешаем трубку, и минут через десять он присылает мне эсэмэску с номером Бруни.

Прощайте, танцы. По субботам она рисует в постирочной, а он, жуя лакричных улиток, смотрит кино про войну.

В маленьком ресторанчике в Канонике мы с Биби в самом деле заказываем тальятелле. А к ним красного вина, местных цесарок и пьяду с запеченными овощами. На десерт приносят сладкую альбану и чамбеллу[42]. Биби скрупулезно исследует блюдо, на каком ломтике больше пудры, какой потолще, где корочка хрустящая, принюхивается. Потом, разлив альбану по бокалам, протягивает мне мой и хватает ломтик с самой хрустящей корочкой. Макает в вино, склевывает подмокший краешек, с серьезной миной косится на меня и клюет еще, зажимая между губами, чтобы высосать сладкое. Ест крохотными кусочками, пачкаясь и утирая губы, а глаза все такие же серьезные. Наконец, осознав, что на дне бокала осталась только размокшая кашица, выуживает ее ложкой, сует в рот и жмурится от удовольствия.

– Ой, прости. – Когда глаза снова распахиваются, в них прыгают чертики.

И последняя его частичка растворяется в ней: частичка того, кто о ней только слышал, кто был рядом, когда у нас все только начиналось. Но не будь в ней этой частички, разве она была бы собой?

Три условия, чтобы не выпасть из ближнего круга. Первое: рекомендации. Второе: платить по счетам. Третье: никакого шулерства.