Все игрушки войны

… –Дорогой, это идеально подойдет: агрессивный протектор, защита носка…

– Какие ты слова знаешь, оказывается!

Я-то какие хочешь слова выучу, даже язык тех инопланетян, которые за мореным дубом еще не прилетели. Потому что надо быть в курсе и всеоружии. А то он в городских кроссовках бежать собрался!

– Я тебе изотоник приготовила, попробуй, не слишком соленый?

Нет, я-то знаю, что не слишком, выверяла до миллиграмма, но вдруг у него индивидуальная чувствительность повышена. Или просто вкус не понравится. Надо учитывать.

– У тебя каденс получается выдерживать? Три касания в секунду, на тропе, конечно, может быть медленнее, но на тренировке надо держать.

– Да еще два месяца осталось!

– Всё надо учесть заранее. Ты носки померил?

– Два месяца осталось!!!

– Светоотражающие браслеты, вот, смотри, лишними не будут, хотя там и нет автодорог.

– Там вообще дорог нет.

– Правильно, вот я купила тебе гамаши от снега

– За два месяца?

– И рюкзак завтра проверим, как он на тебе сидит. Термос должен быть легкий, но вдруг не подойдет. Вот гели, на длинной попробуешь… А вот я распечатала схему, как добраться до старта. И карту дистанции.

– Бумажную? На фиг?

– Вдруг там спортивные часы начнут глючить, и как ты тогда по треку пойдешь? Бумажная должна быть.

– Слушай, а может, ты сама?..

– Ты же к Забегу Доблести должен всё на себе испытать!

– Так вот я и говорю – может, ты сама его побежишь? Раз ты так в этом разбираешься…

Я?!. А что… я пробегу. Вдруг – война. Или прорыв из другого измерения. Ведь эти старые дзоты, они же тут все разные. И те, которые как на картинке в учебнике истории, и совсем странные, не похожие ни на что знакомое.

«Неужели вы думаете, что здесь воевали только люди и только против людей?»

Это не развлечение. Это – дозор.

История флорентийской куклы Амария Рай

Боль он почувствовал не сразу, сперва просто попытался встать, но нет, безуспешно. Ноги обмякли, как у марионетки, существовали словно отдельно от туловища. Он приподнялся посмотреть, что там с ними и, обнаружив кровавое месиво, ощутил дикую, пронзающую все его существо, нестерпимую боль и провалился в яму обморока.

Он не видел, с какой неожиданной заботой его товарищи, вечно подтрунивавшие над ним и при любом удобном случае высмеивавшие карлика-барабанщика, а то и отпускавшие тычки и подзатыльники, уложили его на носилки. Туловище – спасибо – осталось с головой, но лицо, расплющенное при ударе, было обезображено, – носа не было, вместо него болтался какой-то жалкий кусочек плоти, правая рука свисала плетью, левая была сломана в двух местах, но самое ужасное зрелище представляли собой его ноги, точнее – куски его ног, которые пришлось собирать даже наверху – на выступах той скалы, с которой он, коротышка, скатился после попытки перепрыгнуть расщелину вслед за другими солдатами. Собирали, впрочем, напрасно, – полковой хирург не церемонился, оценив тяжесть переломов, отрезал все лишнее от тщедушного тела. Перед тем, как лишить его ног, наработавший опыт в наполеоновских войнах эскулап дал несчастному глотнуть спирта и положил на лоб холодный компресс.

В галлюцинациях он видел мать, она шептала ему что-то нежное, наклоняясь к самому уху, потом Франческу – похожую на ангела белокурую соседскую девчонку, в которую он влюбился, когда ему было шесть, а ей – восемь, она была стройной и высокой – выше его, и он мечтал, что вот-вот вырастет и сможет обнять Франческу по-настоящему, и Бонапарта, который стал его единственным кумиром к десяти годам, когда пришлось забыть о Франческе, потому что всем стало ясно, что мальчик не растет, что он – карлик.

– Ну что, Пиноккина, живой? – у больничной койки стоял широкоплечий Антонио – второй барабанщик их пехотного полка. (Прозвище pinocchina – курочка пристало к Санчесу с первых дней службы, он привык и не обижался).

– Живой… – пересохшими горячечными губами прошептал он в ответ. В глазах товарища он увидел слезы.