Все к лучшему

Когда я вхожу в дом, Тамара бросается мне на шею, и мы долго стоим в холле, обнявшись и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Внутри у меня словно вращаются шестеренки и со щелчком встают на место.

— Я выбрал тебя, — выдыхаю я.

— Я знаю, — улыбается Тамара. — Я ужасно по тебе скучала и решила, что если бы ты не выбрал меня, то не заварил бы всю эту кашу.

Я бросаю на нее недоверчивый взгляд.

— Если ты это поняла, почему не позвонила?

Она качает головой и снова приникает ко мне.

— Я знала, что если я права, ты сам придешь.

— Мне столько нужно тебе рассказать, — дрожа, признаюсь я прерывающимся голосом.

Тамара отодвигается, чтобы посмотреть на меня, тянется ко мне и целует.

— Давай потом, — шепчет она и тянет меня за руку вверх по лестнице.

После я лежу меж Тамариных ног, не выходя из нее, и мы шепчемся обо всем на свете. Разговор то и дело прерывается: Тамара покрывает нежными поцелуями мой подбородок и нижнюю губу.

— Знаешь, что я придумал? — говорю я.

— Что?

— Давай пропустим этап, на котором люди прощупывают друг друга, определяют границы и решают, кто любит сильнее, и сойдемся на том, что мы оба любим и никакого подвоха тут нет.

Тамара проводит пальцем вдоль моего позвоночника, я вздрагиваю и накрываю ладонями ее грудь под моей.

— Проще сказать, чем сделать, — мурлычет она, слизывая с моей шеи капельки пота.

— Когда нас это останавливало? — замечаю я и чувствую, что снова возбуждаюсь. — Ничто не мешает попробовать.

Тамара прикрывает глаза, выгибается подо мной и крепче прижимает меня к себе. Ее подбородок устремлен к потолку, веки полуопущены, на ее лице читается наслаждение, и хотя мы впервые занимаемся любовью, я уже знаю, что в разлуке при мысли о Тамаре всегда буду вспоминать выражение ее лица в эту минуту.

— Что скажешь? — шепчу я, растягиваясь на ней всем телом.

— Давай попробуем, — соглашается она и впивается губами в мои губы.

Тамара спит, и я иду навестить Софи. Я наклоняюсь над кроваткой и чмокаю малышку в щеку; девочка мгновенно просыпается и смотрит на меня.

— Зап пришел, — шепчет она хриплым со сна голоском.

— Я по тебе соскучился, — признаюсь я.

— Зап вернулся.

— Да, солнышко, Зап вернулся.

— А диск с «Энни» сломался, — сообщает она.

— Завтра пойдем в магазин и купим новый.

— Да, купим новый, — повторяет Софи и сонно переворачивается на бок. — Куда я поду завтра?

— Не знаю, — шепчу я в ответ. — Куда захочешь.

— А Зап куда подет?

Я нежно поглаживаю ее по спинке.

— Зап никуда не пойдет, — отвечаю я.

Я не могу остаться на всю ночь, как бы мне этого ни хотелось. Генри под утро просыпается в слезах и с плачем бежит вниз по лестнице ко мне. Боится, что я его бросил. Сколько бы раз я ему ни повторял днем, что никогда его не оставлю, подсознательно он все равно этого боится. Я надеюсь, что со временем это пройдет, что Генри слишком мал и невнимание Норма не успело нанести ему сколь-нибудь серьезную психологическую травму. Я подумываю отвести его к психологу, но не хочу уподобляться родителям, которые из-за каждого пустяка таскают ребенка по врачам. С другой стороны, мне не хочется из принципа лишать мальчика преимуществ терапии. Я посоветовался с Лилой — кому, как не ей, разбираться в детских страхах, — но она только руками развела: мол, каждый родитель знает лишь то, что он ничего не знает. Может, она и права, но всякий раз, как я вижу страх в покрасневших глазах Генри и раскрытый в беззвучном крике рот, когда я вытираю малышу слезы, меня охватывает такая жгучая ненависть к Норму, что самому становится страшно.

Но время от времени, когда Генри мирно играет со своими паровозиками или, пока я читаю ему вслух, сидит у меня на коленях, рассеянно и властно подергивая волоски на моем запястье, я ловлю себя на том, что вспоминаю о Норме с сожалением и благодарен ему за то, что у меня появился Генри. Интересно, объявится ли отец еще когда-нибудь. За то недолгое время, что Норм провел с нами, его присутствие обрело огромное значение, и теперь невозможно поверить в то, что он опять ушел, — впрочем, как и всегда. Я осознаю, что, хотя полагал, будто понимаю его, на самом деле совершенно его не знал. Иметь наглость вернуться, втереться к нам в доверие, чтобы снова, получив наше прощение, сбежать куда глаза глядят: такой поступок говорит о душевном изъяне посерьезнее патологической безответственности. Но, как ни странно, стоило мне это осознать, как я почувствовал, что готов его простить и принять таким, какой он есть. Когда-нибудь я поговорю об этом с Генри, попытаюсь по мере сил помочь ему понять отца, но пока точно рано. Он еще не готов, да, признаться, и я тоже. Хочется верить, что Генри, когда вырастет, не возненавидит Норма, поскольку не будет возлагать на него никаких ожиданий. А может, даже поладит с ним. Как и я.