Все хорошо

– Они так радеют за институтский театр, – продолжает Начес, – что вынуждены были обратиться к нам, так как в последнее время кое-что вызывает у них беспокойство.

Декан кивает. «Беспокойство! Какое верное слово!»

– Правда? – спрашиваю я, якобы очень удивленная.

А на деле – вовсе не удивленная. Вцепившись пальцами в подлокотники, я смотрю этой троице прямо в глаза. «Говорите уже, черт вас возьми!»

Начес и Бабочка оглядываются на декана. «Что ж…»

– Миранда, на вас поступила жалоба, – непринужденно сообщает тот. – Студенты недовольны тем, какую пьесу вы выбрали для постановки в этом сезоне. Похоже, они вовсе не ее хотели ставить, а другую вещь, верно ведь? И ждали этого с нетерпением, так?

Можно подумать, он сам не знает.

– Напомните, пожалуйста, еще раз, что они хотели представлять? – Он неправдоподобно разыгрывает приступ забывчивости. Воображаю, какой из него в свое время получился Калибан. – Какую пьесу?

– «Макбета», – выплевывает Начес.

– Да-да, «Макбета», – подхватывает Бабочка.

– Упс. – Декан подмигивает мне с этакой мерзенькой заговорщической улыбкой. – Кажется, это название нельзя произносить вслух, верно ведь? Не то сработает проклятие? Можно сглазить и все такое?

На мгновение мне мерещится, что из-под бледной маски его лица проступает настоящая кожа – зеленая, как у рептилии. Сколько таблеток я приняла перед приходом сюда?

– Я думал, это только театра касается, – говорит Бабочка. И кисло усмехается.

Декан цокает языком.

– Лучше перебдеть, верно ведь? Мы-то знаем, как суеверны все люди искусства.

– Разумеется, – зубодробительно улыбается мне Начес. – Не будем искушать удачу.

– Именно, – сияет декан. – В общем, нам сообщили, что вы настаиваете, чтобы студенты двинулись в ином направлении.

– На правах режиссера, – вставляю я.

И лица их, еще недавно игриво усмехающиеся, мертвеют.

– Простите?

– Я режиссер. И я веду их в ином направлении. На правах режиссера.

Троица переглядывается. Я пытаюсь отстоять свое мнение. Но, как обычно, получается не очень. Меня легко смести. Где уж мне что-то отстаивать, когда я просто стоять-то не в силах.

– До нас дошло, что несмотря на неоднократно озвученные вам возражения, вы все же настаиваете на постановке другой пьесы. Которая им не по душе. Как там она называется? «Как вам это понравится?»

– Вроде того, – говорит Начес.

– «Все хорошо», – поправляю я.

– Прошу прощения?

– «Все. Хорошо. Что. Хорошо. Кончается». Вот как она называется.

– Никогда не слышал, – заявляет Бабочка. Как будто это все решает.

– Вы вообще уверены, что это пьеса? – подхватывает Начес.

– Пьеса Шекспира? – уточняет декан.

– Может, это одна из тех, которые написал кто-то другой? – предполагает Бабочка. – За него же вроде нередко писали другие?

– Бэкон вроде бы, – встревает Начес.

– Конечно, Френсис Бэкон, – кивает декан.

– И Марло тоже, нет? – продолжает Бабочка.

– О да, Кристофер Марло. – Теперь декан радостно кивает ему.

– Нет, это Шекспир, – возражаю я тихо, хотя мне хочется кричать. – Одна из его проблемных пьес.

– Мы нисколько не сомневаемся, что она прекрасна, – распинается декан. – Но вот в чем дело, Миранда: студенты с этим не согласны. И наши спонсоры разделяют их мнение. Конечно, не нам, Миранда, учить вас делать свою работу, верно ведь?

– Разумеется, – подхватывает Бабочка.

– Вне всяких сомнений, – соглашается Начес.

– В смысле, мы ведь ни разу не театралы, верно?

– Определенно, нет.

– А вы, в конце концов, режиссер, правда же?

– Правда? – спрашиваю я. Да, меня всерьез интересует этот вопрос.

Но они не обращают внимания.

– Но еще мы знаем, что вы больше всех нас хотите, чтобы наша программа театроведения снова расцвела, верно ведь? Разве вам не хочется получить новую сцену? Ту платформу, о которой вы мне говорили? Помните, которая уходит концом в зрительный зал? Как там она называется?

– Подиум, – шепчу я, разглядывая его стол.

– Точно, подиум.

– Нам также известно, что вы первая будете недовольны, если программу придется еще сильнее сократить, – говорит Бабочка.

– Урезать, – вставляет Начес.

– Свернуть, – заканчивает Бабочка.

Все трое многозначительно на меня смотрят.

– Верно ведь? – мягко спрашивает Мохнатый Сосок.

В свое время на собеседовании мне легко удалось его соблазнить. Не физически, психологически. Даже не представляете, насколько это оказалось просто. Я так давно не выступала перед зрителями, что просто впитывала его внимание. Блистала местечковым гламуром. Излучала безобидную просвещенность. Помогло и то, что я заступала на место профессора Дункан, пожилой специалистки по творчеству Шелли, которой еще десять лет назад стоило уйти на пенсию и которая с театром была связана только косвенно. По контрасту я, тщательно накрашенная и загодя закинувшаяся таблетками, должно быть, казалась новенькой сверкающей монеткой, буквально вчера сошедшей со сцены. Я строила декану глазки в тусклом свете освещавшей его кабинет лампы и травила одну театральную байку за другой. «Тут, в Массачусетсе, такой великолепный театр, вы согласны?»

«О, разумеется, мисс Фитч».