Все, кого мы убили. Книга 1

Муравьев жестокосердно распространялся о грандиозных своих планах, которым, конечно, не мог я не завидовать. Записки о путешествии уж готовились к печати, и сам Пушкин обещал дать рецензию. «Помнишь, жаловался я тебе о двух статуях из розового гранита, что было умыкнули из-под самого моего носа? Я не поборник бунтов, но спасибо революционерам в Париже, их стараниями корабль в Марсель так и не ушёл. И вот сейчас покупаем их второй раз. Так что радуйся: к твоему возвращению истуканам стоять в Петербурге!» Обида почти заступила место первого интереса, как неожиданно похвальбы и самодовольство враз куда-то исчезли, и я прочёл следующее: «Чего ради взялся я за перо, всё это тебе описывать? Помнишь ли разговор наш о Дашкове и его тайной миссии? Так вот, работая над своими очерками, я разворошил множество летописей паломников русских в Святую Землю: от самого игумена Даниила, видевшего в Иерусалиме ещё короля франков, до упомянутого товарища министра юстиции. Перечитал я наново «Северные Цветы», и что же осенило меня? Эта бестия Дашков… сейчас сядь, друг мой, ибо рискуешь грохнуться оземь, посещал библиотеку сераля! Ты, повременив, скажешь: во-первых, невозможно христианину проникнуть в сераль; во-вторых, к тому же и Дашков именно всячески выгораживает себя, описывая то наполовину мифический визит туда Скарлата Караджи, то вполне возможный генерала Себастьяни. Но слушай дальше: из четырёх его неуклюжих статей две посвящены серальской библиотеке, куда он якобы не проник, несмотря на многие ходатайства от посольства. Не странно ли такое усердие к тому, что не сложилось? Что за блажь столь много писать о том, чего не зрел и не держал в руках, особенно учитывая, что прочие записки посвящены только виденным лично местам и событиям? Уже, кажется, говорил я, что остальные, с позволения сказать, опусы также весьма отрывочны и поспешны, напоминая черновики. А ведь публиковал он их не вдруг, а четыре или пять лет спустя! И сие более всего наводят на мысль о завесе для маскировки главного манёвра. Предвосхищаю твоё новое возражение в духе «что ж с того?» Изволь, другие доводы. Дашков не скрывает, что покупал разные древние манускрипты, много рассуждая об утраченном Тите Ливии и прочих, коих он якобы искал в древних хранилищах Востока. Мол, вот искал Диодора, да и того не нашёл, чего уж говорить о прочем! Полагаю в этом лишь ещё одну попытку навести на ложный след тех, о ком мы с тобой почти ничего не ведаем, но кто, увы, знает всё про нас. Статьи Дашкова в альманахе Дельвига – не что иное как сигнал, знак, фигура речи! Адресованный тем, кто понимает этот язык намёков и символов. Жаль, далеко я теперь от сераля (особенно, съязвишь ты, от женской его половины – и окажешься справедливо прав, ибо не может он не возбуждать фантазий европейца, тем более дерзких, чем менее вероятных), иначе выведал бы тайну сию непременно. Чего тебе с благословением и завещаю».

Меня насторожили тон и существо письма – за свойственной Андрею манерностью легкомыслия в нём звучала обида чем-то оскорблённого человека, того, кто ставит свои качества и способности гораздо выше поставленной перед ним задачи. Одновременно я не мог не чувствовать, что он чего-то недоговаривает. Но какова причина недомолвок? Боязнь чужих глаз, могущих прочесть послание или жадность добраться до некоей истины первым? Загадка сия требовала спокойного размышления, и не одного письма с вопросами, но в тот миг владело мною только одно быстротечное чувство.

Как к милости особенной и трогательной, кою нельзя смешивать ни с чем посторонним, вернулся я к письму княжны, уже когда окончательно отложил все прочие. Признаться, довольно скучное в содержании, оживлённое лишь описанием привольной жизни в Навплионе на площади Трёх Адмиралов, где обитал президент граф Каподистрия, оно послужило мне утешением лишь по авторству своему. Из письма следовало, что дамы получили мои послания и выражали озабоченность по поводу приключений (коих я не описал и половины, да и то – весьма иронически). Со своей стороны они чувствовали себя в полной безопасности среди друзей русских и греческих, за что я искренно возрадовался. Второй не столь благостной вестью стало сомнение княгини Натальи Александровны, направиться ли в Святую Землю после зимнего путешествия по Италии. Я сравнил числа. Боже, в эти минуты, вероятно, каблучки Анны стучали по площади Святого Марка. Уже готовился я вернуться к другой, живой её записке, как вдруг на перевёрнутом листе мечтательный взгляд мой упал на постскриптум.