Все могу (сборник)

Среди множества крупных и мелких недостатков, отсутствующего мужа, грошовой пенсии Зинина родительница страдала неизлечимым недугом суеверия. Пошел он издавна, когда еще ее мать жила в доме прямо напротив мусорной отгородки. Сутки подряд она видела людей с пустыми помойными ведрами, из чего быстро сделала соответствующие выводы. «На помойке радости не встретишь». «Пустое ведро – к несчастью». «Надо переезжать». Тезисы Зининой бабки были правильны, но непредусмотрительны. Переезжать ей было некуда. Переносить помойку никто не собирался. С годами она так и не смирилась с мусорным и пустоведерным соседством, хотя позже научилась его использовать себе во благо. Тащила пустые бутылки, старые калоши, кривые стулья. Сваливала все в кучу, сортировала, чинила и внедряла в быт.

Наученная суеверной родительницей, Зинаида уже в десять своих первых лет знала, как цену на сельповский батон, что глаз чешется – к слезам; бровь – к свиданию, рука – к деньгам. Про правую и левую руку уточнений не было. Дальше было больше. Волосы равнять в полнолуние. С беременными на одной лавке не сидеть. Семечки прямо не плевать. Цветы срезать под углом. В черные глаза не смотреть. До горбатых дотрагиваться. Под двойной радугой четырнадцать раз прыгать. Военный с утра в окне – к беде.

Именно полковника в чищеных сапогах, вылезающего из открытого «уазика», и увидела Зинина мать в тот день, когда собиралась дочка в город, на свидание, как ей казалось, судьбоносное. Ждала Зиночка от встречи приглашения до ЗАГСа и была настолько в том уверена, что даже слова заучила перед зеркалом, как красиво и с достоинством будет соглашаться. А мать встала в калитке, растопырив руки, орала на всю улицу:

– Не пущу! Только через мой труп! Не пущу, даже не думай! Военный с утра – это тебе черная кошка у забора. Это тебе знак! – Зиночка очень хотела уехать и уже стояла вся в наглаженных оборках, подобрав подол, рвала маргаритки в букетик на вырез платья, а мать кричала, заматывала калитку цепью кобеля Пирата и, чего Зина не перенесла, начала плакать.

Беда была еще и в том, что Зиночка сама нет-нет да и припоминала материны соображения. Пользовалась она ими редко, но в зеркало, вернувшись, смотрела. Три раза, увидев на путях мертвого голубя или собаку, плевала. По воскресеньям не шила и не мылась. Мать Зину специально всему не учила, не науськивала. Понимала, что для жизни такие познания только помеха. Но с собой поделать ничего не могла и поминала недобрым словом собственную мать, пугалась и неслась за три километра и три поля в церковь по дороге, по которой еще давно фашисты вели Зою Космодемьянскую. Возвращалась тихая, звала Зину, гладила дочь по волосам.

А Зина уже сама кое-чего знала. Еще в детском саду научили ее мальчишки отрывать от сигаретных коробок маленький такой квадратик, где мелко стояла цифра 20. Квадратик этот следовало закопать в ямку под березой, посидеть на ямке чуть-чуть, и тогда, как говорили мальчишки, не вырастет лишних пальцев, а будет только десять на руках и десять на ногах. Зина так боялась уродства, что бегала по деревне, заглядывая под каждый куст, и искала сигаретные коробки, правда, попадались подходящие редко, все больше были папиросные, без крышечки, а значит, и без квадратика с циферкой на торце сгиба.

В общем, просидела дома Зиночка городского жениха. Других же больше не попадалось. На кондитерской фабрике, куда послало Зину распределение, не то чтобы женихов, а даже мужиков-то толком не было. Со всем подряд бабы управлялись: и тяжеленные баки с глазурью по парам таскали, и мешки с мукой, и какао. Надорвала Зиночка на кондитерке здоровье. И отъела до невозможности и без того круглое лицо коричневой массой для пирожного «Картошка», которую возила домой пакетами, и вечерами под программу «Время» лепила из нее брусочки, кружочки, квадратики; раскладывала узором по блюду и вместе с матерью ела.

Располнела и расплылась Зина вширь, не влезая уже ни в одну из своих цветочных оборок, ходила отовариваться в магазин для полных, чего сильно стеснялась, но есть так и не перестала.

Только однажды, когда сменщица предложила Зиночке уступить по сходной цене зимнее пальто, Зина есть остановилась, сев на диету из журнала. Пальто было шикарным, не чета тем, что висели в магазинах для полных. Песочное, на теплой подстежке, с провисшим хлястиком на заду и, что больше всего воодушевило Зину, с жирной лисой на воротнике, которая, обогнув шею, полежав на груди, заканчивалась где-то на пупке, усиливая богатое впечатление.

– Как Шаляпин, – сказала мать. Но Зиночка знала, что пальто ее необыкновенно украшает, поэтому заняла денег, выкупила-таки лису на драпе и стала худеть, чтобы не расставлять пуговицы и не нарушать, как велела мать, «лекала».