Все мои лица

– Папа, папа в больнице, – всхлипывала девчонка, я так и представляла, как она размазывает по щекам слёзы, – в рела… в ремани…Не зна-а-аю. И мама Мамля туда уехала, в эту ремани… релами…

– В реанимации?

– Да-а-а.

– Папа в реанимации с температурой?

– Не-е-ет. У Каримчика. Он плачет, а я не знаю, что делать. А скорую боюсь, заберут, а мамы нету.

Каримчик – малыш, что родился при мне, когда я жила в доме Рустама. Тогда я считала этот дом своим, признала этих людей родными. А теперь к ним пришла беда, ворвалась в дом. В мой дом. Я подхватилась.

– Верка, не плачь. Я сейчас приеду. Мы с тобой вместе со всем разберемся. А что с папой случилось?

Верка, продолжая икать, ответила:

– Напали на него. Прямо у дома. Ножиком ранили.

Глебу я не позвонила, надеялась, успею вернуться до его возвращения. Для начала метнулась в аптеку, набрала кучу лекарств от всех детских хворостей, и тут у кассы, в двух кварталах от Байбаковского дома обнаружила, что забыла телефон. Хотела привычно расплатиться через эпл-пэй, а смартфона нетути, видно, бросила на стол и умчалась, не вспомнив впопыхах. Не возвращаться же. Налички хватило расплатиться, и на автобус осталось. Ну и хорошо. Спешить надо.

Я почти добралась. Выпрыгнула из автобуса, осталось перебежать дорогу и свернуть в переулок между заборами, через которые перевешивались усыпанные яблоками ветки.

Яблоки.

Навстречу мне шла девушка. Она прижимала к груди увесистый мешок, держала его двумя руками, одной сжимала полиэтиленовое горло, другую подсунула под мешочное пузо. Ростика она небольшого, тоненькая вся такая, а пакет в руках огромный. Торопилась к автобусу, вот-вот отъедет, но набитый тяжёлый мешок тормозил её, не давал разогнаться. Поравнявшись со мной, она запнулась, раскинула руки, и мешок рухнул. Во все стороны покатились яблоки, розовые, желтые, зеленоватые. Запрыгали по асфальту, обрадовались, что вырвались на волю. Автобус, фыркнув, укатил. Девушка охнула, бросилась догонять беглецов собирать в кучу у растерзанного пакета. Я подняла пято̀к, метнувшихся мне под ноги, протянула ей, присевшей на корточки над яблочной горкой. Она посмотрела на меня снизу-вверх. Улыбнулась. Недобро так. Скорее, оскалилась.

Мне показалось: я узнала её. Она стояла за моей спиной в автобусе, не отрывая глаз от экрана телефона, когда я, перепуганная придушенным хрипом: «Эвелина-а-а», спешила вывернуться наружу. И вроде бы, это лицо – маленький вздернутый носик, тонкие губы, бледные щеки, глазки цвета спитого чая, в детдоме мы говорили: «Писи сиротки Хаси», всё бесцветное, акварельно-прозрачное, непрорисованное – виделось мне и раньше. Мелькало в толпе? Или смотрело на меня из зеркала в детдомовской умывалке? Она была похожа на меня, ту, что была раньше, ту, что навсегда поселилась в темноте позади моих глаз.

Или все это я не успела подумать? Времени не осталось. Яблоки вдруг бросились мне навстречу, ткнули в лицо острыми черешками. Мелькнул ремешок на босоножке девушки и мужской ботинок рядом. Подумать я успела другое: «Байбаков меня не найдет!»

Глава 11

Воспитанникам детского дома запрещается: …производить любые действия, влекущие за собой отрицательные последствия для окружающих… (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Тусклый пыльный свет делал пространство серым, лишённым нюансов. Впрочем, приглядевшись, я поняла, что их и нет. Вокруг ничего не было. Пустота, ограниченная серыми бревенчатыми стенами. Толстая деревянная балка над головой. Выше – сложенная шалашиком крыша, сквозь дыры падают световые лучи, упираются в утоптанную землю, в соломенную кучу, на которой я лежу.

Я лежу, поэтому первое, что бросается мне в глаза, балка и крыша. Замызганное байковое одеялко на моих ногах, земляной пол, стены, дощатую дверь, маленькое оконце, забранное проржавелой решёткой, я замечаю позже. По закону жанра дверь должна отвориться со скрипом, и в проеме из сияющего солнцем дня сюда, в приглушенный серый сумрак, должен войти… Кто? Почему-то я не сомневаюсь. Носорогов. Человек с лицом Олега, лицом мёртвого кукольника. Мой новый хозяин.

Но ничего не происходит.