Подъезд, дверь хлопает за спиной с железной злобой: «Не достала, проскочили». Лифт, изнутри обшитый покоцаной фанерой. Натужно воет, мотает на невидимое колесо невидимый трос, с усилием тянет кабину вверх. Он кажется намного старше новенькой многоэтажки. Будто стоял долгие годы в поле, ветшал, снашивался, а потом вокруг него дом накрутили. Бежевые безрадостные стены коридора, одинаковые коричневые двери. Глеб отпирает одну:
– Проходи.
Студия. Опять студия. Рефлекторно шаг назад, наступаю идущему следом Байбакову на ногу.
– Что?
– Ничего. Оступилась. Извини.
***
Душ, чужие шорты и футболка, мои тряпки крутятся в стиралке. Сижу на тахте, передо мной тарелка с яичницей. Доедаю, и в мои руки опускается большая кружка чая. На покрывало падает горсть «Мишек на севере». Байбаков не торопится переходить к разговору. Он сидит на полосатом половичке, брошенном на пол. Привалился к тахте одним боком, смотрит на меня снизу-вверх. Дает собраться с мыслями. Ждет. Чувствую, пора начинать.
– Я домой шла. Шла себе и шла, никого не трогала. А он сзади подкрался потихоньку, я не услышала. Толкнул меня прямо в куст, ну и это… Давай лапать. Изнасиловать хотел, наверно, что ещё? А я его укусила и вывернулась… – бормочу, в кружку с остатками чая глядя, и понимаю, не то, не то, не это главное.
Помолчала, мысли в кучку собирая.
– Понимаешь, Глеб, если б на меня просто какой-то маньяк напал, я б тебе не позвонила. Домой бы побежала. Ну может, в полицию, пусть гада ловят. Но это был он. Он. Он идет за мной. Дышит в затылок. Хрипит: «Эвелина-а-а». Он не отстанет.
– Кто?
– Олег.
Байбаков берет из моих рук кружку:
– Он мёртв. Олег Викторович Самойлов мёртв. Он не мог на тебя напасть.
Чувствую, как по лицу, по моему фарфоровому кукольному лицу, ползёт, извиваясь червём, кривая ухмылка:
– Олег умер. Мне ли не знать. Это я убила его. Слышишь, Байбаков, я убила его, – произношу с паузами между каждым словом, как гвозди заколачиваю.
«Я» – один гвоздик вбит, «убила» – второй, «его» – третий. Гвоздики впиваются, маленькие, острые, стук-стук, прибивают ко мне ярлык «убийца».
Глеб коротко кивнул головой:
– Я знаю.
Он знал? Всё это время? Когда приходил с Машкой ко мне, когда кисточкой размахивал, смеялся вместе с нами, чай пил на моей недоделанной кухне, знал? Я бы заметила. Как на убийц смотрят? Что из глаз брызжет? Отвращение, страх, ну в моём случае, может, жалость ещё. Такая гадливенькая, как к зажатой в угол крысе, что вцепляется в горло фокстерьеру. У Глеба ничего такого не было. Только тёплый свет. Притворялся? Вряд ли. Само бы вылезло.
– А если знал, чего ж не посадил меня?
– Я собирался.
Хороший у нас диалог складывается. Знал, собирался посадить и что? Передумал? Такое бывает?
– И что помешало? – спрашиваю.
– Зайчик.
– Какой ещё зайчик? Смеёшься, что ли? Не белочка, нет?
У меня, мир, можно сказать, рушится, да чего там, обрушился уже – вяло копошусь под обломками – а он мне про зайчиков вкручивает. Даже обидно!