Все мои лица

– Борис Самуилович Зайчик, наш судмедэксперт. Та ещё хитрая лиса. Пришёл ко мне в конце рабочего дня. «Вы коньяк пьёте? – спрашивает. – Погода нынче промозглая, а я, знаете, подвержен. Одному пить не комильфо, поддержите старика, Глеб Евгеньевич. По стопочке, а?» Вытаскивает из потёртого портфеля полбутылки Арарата, пару стопок и яблоко, пополам разрезанное. Подготовился. Чую, надо ему от меня что-то. Но что его в такую сторону занесёт, не догадался. «Я, – говорит, – заключение оформил. Всё чики-пуки. Причина смерти – обтурационная асфиксия. Предположительно, вследствие насильственного перекрытия органов дыхания. Да чего там предположительно. Это только так пишется, с допуском. А так все ясно. Жертву накачали наркотой и задушили подушкой. Судя по пальчикам, в этом подвале, кто только не бывал, но самые верхние однозначно принадлежат жертве и гражданке Лейкиной. Ну вы помните, та голая девчонка, что в психушку увезли с каталептическим приступом. И на пудренице её пальчики, а внутри – следы миленького коктейля с наркотой в том числе. Где она его только взяла?» Вытащил из своего бесформенного портфеля лист, положил передо мной: «Почитайте». Я пробежал глазами, говорю: «А чего не подписано?» Он за бутылку: «Ещё по одной? Для профилактики? Вы знаете, что вирусы боятся алкоголя?» Разлил и продолжил: «Дело, можно сказать, готово, прям хоть счас в суд передавай. А вот если не наволочка на подушке, да не пудреница копеечная, получилось бы, что этот работник ножа и пинцета сам загнулся. От общей наркотической интоксикации. Я понятно излагаю?» – и ещё один лист из нутра портфельчика тащит. Такое же заключение, только причина смерти другая. Тоже не подписанное. Подсунул мне под нос эти бумаги и сидит, яблочком хрумкает. Пожевал и дальше гнет: «Вы вот девку под суд подведете, а потом переживать начнете. Еще передачи ей на зону, а скорее в психушку потащите. А то в церковь кинетесь, у этого, – тычет большим пальцем в потолок, – отпущения грехов выпрашивать. Я понимаю, вы человек молодой, при должности недавно, у вас рвение, закон есть закон и прочая дребедень из мозгов не выветрилась… Но вам стыдно будет». «С чего это, – говорю, – Борис Самуилович, вы решили, что мне стыдно будет?» «А вы добрый», – так сказал, будто это дефект, который скрывать надо. «Ну хорошо, – вздыхаю, – я добрый, вы добрый. А зачем вы мне оба заключения принесли? Подчистили бы улики, подписали бы липовое заключение и гордились бы своей добротой в одиночку. Ответственность разделить пытаетесь?» Этот старый, битый молью, потёртый, как его портфель, лис улыбается: «Пытаюсь, Глеб Евгеньевич, изо всех сил пытаюсь эту суку, ответственность, разделить». Подхватился, недопитый коньяк и стопочки в портфель сунул, и бумаги туда же: «Пойду я, Глеб Евгеньевич, пойду, еще на остановке мёрзнуть, пока автобуса дождёшься. А вы подумайте. О законе, о стыде, ну сами знаете, не мне вас учить. И наберите меня. Я буду ждать». Он ушёл. А я остался. Всё это дело заново перелопатил. Биографию твою поднял, благо за ней далеко ходить не пришлось, с Машей ещё раз побеседовал, с директрисой вашей детдомовской, кое-кого из кукол опять порасспросил. И позвонил Зайчику.

Вот, значит, кто меня от тюрьмы спас. Какой-то неведомый судмедэксперт. Тоже врач, кстати. Один врач меня приговорил, в бетонный склеп закатал, другой вернул в жизнь, вытащил на свет. Такие рифмы в жизни бывают.

– Глеб, – говорю, – думаешь он мне померещился? Думаешь у меня мозги набекрень?

Он плечами пожал:

– Думаю, тебе отдохнуть надо. Давай спать ложиться. Завтра разбёремся. Я утром рано уйду, тебе ключ оставлю. Будешь уходить, в почтовый ящик брось. А лучше дождись меня. А то…

Вот, сам-то он не уверен, что мне покойник всего лишь в галлюцинациях явился. Иначе б не было этого «А то».

***

Как ни странно, выспалась я прекрасно. На чужой узенькой тахте, после бегства от неудачливого насильника, после видения мертвого кукольника и к тому ж после крепчайшего чая на ночь. Продрыхла чуть не до полудня. Не слышала, как Байбаков вставал, собирал свою раскладушку, завтракал. Ничегошеньки не слышала, будто Глеб бесплотным духом в форточку шмыгнул с раскладушкой под мышкой. Встала – на столе записка: «Не уходи, я в обед подскочу» и ключ сверху. Вот ведь. Просит, чтоб я осталась, а ключ на, пожалуйста, забирай. Свободу выбора мне дает. Нечасто такой подарок в руки суют, обычно жизнь всё как-то за меня решает, обходится со мной по формуле: «Конь, пошел туда. Конь, пошел сюда», и я топаю, куда указано. Но нынче мне эта свобода по барабану – никуда я, Байбаков, от тебя не уйду.