Все мои ничтожные печали

Как мы умеем бороться и стоять до конца, так и умеем признать поражение, прекратить бесполезную борьбу и назвать лопату лопатой. Я спросила, а что надо делать, когда лопата – все-таки не лопата, и она сказала, что в жизни такое бывает. Есть лопаты, которые не лопаты, и их надо оставить как есть. Я сказала: Но я же писатель, и мне нужна определенность. Если это не лопата, то что? Она сказала, что все понимает. Видит Бог, ей тоже нравится, когда все тайны разгаданы и когда слова соответствуют чувствам. Она постучала пальцем по книге, которая так и лежала раскрытой у нее на груди, защищая ее ослабевшее сердце, и не сдвинулась ни на дюйм даже после наших объятий. Она сказала, что так устроен человеческий мозг: жизнь идет, многое забывается, и это правильно. Воспоминания должны стираться и распадаться. Даже кожа, такая крепкая и упругая поначалу, потому что она защищает наш организм, со временем увядает и обвисает – ведь и сам организм увядает с годами, острые грани стираются и больше не ранят, хотя боль от того, что мы все же решаемся отпустить свое горе, подчас бывает сильнее самого горя. Это и значит прощаться. Это и значит уплыть в Роттердам – неожиданно и не имея возможности сообщить близким, что ты вернешься еще нескоро.

В общем, я перестала звонить в больницу. Тебе, наверное, будет приятно об этом узнать. Помнишь, как я однажды решила, что было бы круто заявиться в школу, натянув на голову мамины колготки, и ты тихонько шепнула мне на ухо, когда выходила из дома: Шарни, будь круче всех. Ты даже не представляешь, как часто я вспоминаю эти слова. По сути, мама в больнице пыталась сказать мне то же самое.

Когда маму выписали, мы с Норой решили это отпраздновать и свозить ее в Нью-Йорк к Уиллу и Зои. Мы все вместе ходили в Музей современного искусства на перформанс, где все участники были голыми и с раскрашенными телами. Это был перформанс Марины Абрамович. О нем судачил весь город. В самом начале всех посетителей привели в крошечный зал, и было не очень понятно, как пройти дальше. Там был только узкий дверной проем, очевидно, ведущий в следующий зал, но прямо в этом проеме стояли лицом к лицу два страдающих голых человека, и каждому зрителю пришлось бы протискиваться мимо этих двоих, прижимаясь вплотную к кому-то из них. Никто не хотел идти первым. Мама бродила по залу, рассматривала экспонаты, и в какой-то момент мы потеряли ее из виду. Среди посетителей было много знаменитостей. Нора знала их всех в лицо: модельеров, актеров, певцов, но я не узнала вообще никого. Время шло, зрители начали беспокоиться: давно пора было двигаться дальше, но никто не знал, как пройти через этот дверной проем, не задев голых людей. Потом Уилл сказал: Я вижу бабушку. Мы обернулись к открытой двери, где стояли лицом к лицу голый мужчина и голая женщина. Пока что никто не прошел мимо этих двух стражей. Мама стояла прямо перед ними, уперев руки в боки. Боже, прошептала Нора. Она идет. Мама протиснулась боком через дверной проем, легонько задев животом член мужчины. Она не спешила скорее пройти дальше. Остановилась прямо между мужчиной и женщиной, явно наслаждаясь моментом. Она посмотрела мужчине в глаза – его лицо оставалось абсолютно пустым – улыбнулась ему и кивнула. Как бы вежливо с ним поздоровалась. Она умудрилась развернуться в этом тесном пространстве лицом к женщине, посмотрела в глаза и ей тоже, улыбнулась и кивнула, а потом улыбнулась всем нам, стеснительным зрителям в первом зале, как бы желая сказать: Ладно, люди, довольно топтаться на месте. Идите за мной. Она прошла в следующий зал, и мы все – один за другим – прошли следом за ней.

В наш последний день в Нью-Йорке мама сводила нас всех в ресторан, где подавали огромные стейки. Ресторан в Бруклине, неподалеку от дома, где Уилл и Зои снимают квартиру. Мы досидели почти до закрытия и ушли домой уже затемно. По дороге мы пели песни. Пытались вспомнить все, что делала мама, чтобы успокоить плачущего малыша в детской песенке о пересмешниках. И все-таки вспомнили. Мы с мамой и Норой держались за руки, и Нора спела нам песню «Кого-то любят» группы Weepies. Уилл нес Зои на закорках и шатался, как пьяный. Зои смеялась, болтала ногами и потеряла одну босоножку, так что нам пришлось возвращаться по собственным следам в темноте, в чем, наверное, и заключается смысл жизни.

Иногда свистки поезда прорываются сквозь тишину дня. Это аккордовые диссонансы напоминают мне о тебе: как ты скорбно стучала по клавишам, если я не успевала вовремя перевернуть нотную страницу. На последнем такте, дубина! На самом последнем! Железнодорожная ветка проходит совсем рядом с домом. Иногда я слышу грохот колес по рельсам. Иногда чувствую, как трясется земля. Это успокаивает. Это словно приветствие или надлежащее прощание. Мама бы это одобрила. Ты же знаешь, как трепетно она относится к приветствиям и прощаниям.