Все мои ничтожные печали

Кажется, в этом году нас не пригласили на вечеринку.

Мы решили, что все равно не пошли бы на этот праздник. И вообще мы евреи в душе. И завтра же примем иудаизм.

Джули спросила: Помнишь того парня у супермаркета на Коридон-авеню?

Я даже помню, что его зовут Аллан. (Когда-то Аллан играл на скрипке, считался юным дарованием, поступил в Джульярдскую школу, и ему прочили большое музыкальное будущее. Но потом он попал в аварию на скользкой дороге, врезался на своей легковушке в цементовоз и разбил голову о приборную панель. Теперь Аллан целыми днями стоит у входа в супермаркет на Коридон-авеню и очень вежливо просит у прохожих мелочь. Он по-прежнему невероятно хорош собой. Он кажется пустым изнутри, но у него ясные, яркие глаза, белки по-настоящему белые, радужка по-настоящему синяя, как море у греческих островов. Он постоянно бормочет себе под нос что-то невразумительное и временами звонко смеется. Мы не знаем, кто о нем заботится.)

Мне снилось, что я с ним спала, сказала Джули. И предложила ему быть моим парнем. Мол, давай будем жить вместе. Но он отказался. Очень мило и вежливо, чтобы не задеть моих чувств. Он показал мне мозоли от скрипичных струн. Сказал, что они никогда не пройдут. Спросил, не могла бы я одолжить ему пару теплых перчаток. Сказал, что больше ему ничего не нужно.

Я спросила: Тебе было обидно? Ты себя чувствовала отвергнутой?

Да, сказала она. Мне хотелось расчесать ему волосы, они были все в колтунах. И отмыть его в ванне.

Мы с Джули проговорили всю ночь. Мы были рады, что Рождество уже позади. Теперь нам действительно было что праздновать.

3 мая 2011

Дорогая Эльфи.

Тетя Тина однажды сказала мне, что когда-нибудь, может быть, через несколько лет, я буду идти по какой-нибудь улице и вдруг почувствую невероятную легкость и небывалый прилив сил, как будто смогу пройти тысячи миль и ни капельки не устать, и тогда я пойму, что меня все же простили. Я жалею, что не отвезла тебя в Цюрих. Прости меня. Тетя Тина сказала, что когда-нибудь я воспарю ввысь и сама не замечу, как это случилось.

Я уже говорила, что мама зимой угодила в больницу? Да, наверное, говорила. Сейчас с ней все в порядке, она давно дома. Но в больнице у нас был неловкий момент, о котором я никому не рассказывала. Мама лежала в реанимации, я пришла к ней, села рядом, она схватила меня за руку – ты знаешь, как она это умеет: вроде бы и некрепко, но все равно почти больно, в стиле мафиозного босса, который лишь притворяется милым дядюшкой, – и прошептала, что хочет мне что-то сказать. Я подумала, что она скажет, что всегда говорит в таких случаях, когда вроде как умирает в реанимации: что она меня любит, что я – ее радость и счастье. Но она заявила, что мне пора прекращать напиваться и названивать в больницу в Виннипеге. Она сказала, что ей было нетрудно отследить мои действия – долгие годы запойного чтения детективов все-таки дали свои плоды – и она знает, что я почти каждый вечер бегаю в винную лавку, закупаюсь спиртным, возвращаюсь домой, пью в одиночестве под песни Нила Янга, которые напоминают мне о тебе, довожу себя до пароксизма скорби и ярости, после чего начинаю названивать в Виннипегскую больницу, просить, чтобы меня соединили с тобой, а потом изображать недоумение, когда мне говорят, что тебя там нет.

Мама держала меня за руку и смотрела мне прямо в глаза, так что я не могла отвернуться, не могла убежать. Мне было стыдно. Я себя чувствовала очень слабой, и очень глупой, и вообще сумасшедшей. Я плакала, кивала и шептала: Да, я сама понимаю, что так нельзя. Извини. Мама не знала, что именно я говорила, когда звонила в больницу, но знала, куда я звоню, потому что она проверяет телефонные счета и видит там номера Манитобы – когда живешь с матерью, Эльфи, в этом есть свои плюсы, но есть и минусы; впрочем, тебя не касаются эти проблемы и уже никогда не коснутся, – и ей, в общем-то, было нетрудно сообразить, что к чему. Она спросила, чего я добиваюсь. Хочу извести всех в больнице, чтобы они вздрагивали на каждый телефонный звонок и боялись взять трубку? Мне, кстати, понравилась эта мысль. Я ответила ей, что сама толком не знаю, чего добиваюсь. Но теперь это неважно. Я больше не буду туда звонить. Никогда. А потом, хотя это не я, а она умирала в реанимации, подключенная к многочисленным аппаратам, она меня обняла, и прижала к себе, и качала меня, как ребенка, а я сгорбилась над ней и рыдала, и ремешок сумки постоянно сползал у меня с плеча. Я закрыла глаза и представила, что меня обнимаешь ты, Эльфи. И папа, и Лени, и даже Дэн – все, кого я потеряла на этом пути, – и мама что-то шептала мне в ухо. О любви, доброте, оптимизме и силе. О тебе. Обо всей нашей семье.