Все мы не красавцы

Все надели свои рюкзаки и, посвистывая, стали смотреть по сторонам.

Тут Лубенец раскрыл огромный нож, вошел в кусты, вырезал толстую палку, вернулся, с натугой строгая, и продел палку в дужку котла.

Я взял ее за другой конец, мы подняли и пошли.

Мы долго шли по краю дороги, по мягкой, теплой, глубокой пыли, каждым шагом поднимая облачко, шли долго, не оборачиваясь, но потом вместе обернулись и увидели: Самсонов, изогнувшись и подталкивая коленом, тащил ведро с маслом.

Один Соминич надел черный рюкзак спереди и шел с двумя рюкзаками, ничего не видя перед собой.

Другой нес на плечах обе палатки.

Звякала крышка на ведре.

В такт скрипела дужка котла.

Хрустели друг о друга куски сахара в мешке.

Постепенно из всего этого образовалось что-то вроде музыки, и мы шли как бы под музыку. Мы впали то ли в злость, то ли в отчаяние, но только все шли и шли по теплой пушистой пыли, не замечая ничего вокруг, словно становясь деревянными.

— Привал, — тихо сказал кто-то.

— Привал, — заговорили все, — привал...

Мы побросали рюкзаки возле дороги, легли, вытянув ноги, задрав их как можно выше. Все тело гудело, как телеграфный столб. Мы лежали молча, неподвижно.

Один Лубенец хлопотал. Перед самым отъездом он купил синие тренировочные брюки, со штрипкой под ступню, с замечательной красной полосой на животе. И во что они превратились! Все пропитались пылью, а на коленях вытянулись и сейчас стояли двумя некрасивыми пустыми мешочками. Лубенец все сжимал их между ладоней, пытаясь навести складку.

— Ну вот, — сказал Самсонов, — теперь наш Гена имеет на всю жизнь постоянное и недорогое развлечение.

Все заулыбались. И даже Лубенец. Все вдруг словно ожили, приподнялись на локтях, заговорили...

Уже под вечер мы подошли к одинокому каменному дому со свернутой зеленой бумагой между пыльных стекол. Над дверью была вывеска «Чайная». В ряд стояло несколько машин. Мы вошли в дом. Там было темновато. Свернувшись спиралью, висели желтые мушиные липучки. За одним столом сидели шоферы.

— Эй, девушка, — закричал один из них, — где ж ты пропадаешь? Сооруди-ка нам еще по кружечке.

— Что? — Зоя Александровна покраснела, как-то страшновато засуетилась. — Что вы сказали?

— Я говорю, — сказал шофер, — сооруди-ка нам еще по кружке.

— Вы что? — заговорила она. — Я не понимаю. Я не официант, я педагог. Я должна накормить детей.

— А я думал, ты податчица! — сказал шофер. — А где ж податчица?

— Да как вы смеете? Что значит «ты»?! — заговорила Зоя Александровна, но шофер уже отвернулся и не слушал ее.

А нам очень было неудобно, хоть провались! И Зоя Александровна все стояла среди зала — неподвижно, растерянно. Я словно впервые ее увидел. Честно говоря, ее можно было принять и за официантку: волосы растрепались, лицо красное, измученное, и одета как-то странно, очень плохо одета. Может, она зарабатывает мало? А может, вообще у нее жизнь несчастная?

Никогда раньше я об этом не думал...

Мы еще подождали, Зоя Александровна очень волновалась.

— Да чего мы ждем! — вдруг сказал Самсонов. — Пойдем по-походному пообедаем в лесу.

— Точно! — закричали все.

Мы свернули с асфальта и пошли по боковой песчаной дороге.

Дорога шла желтая, твердая. Солнце еще грело горячо. Перед нами была розоватая долина, и на пригорках, близко и далеко, стояли белые плоские козы. Из нагретой травы шел тихий звон. Тихо стрекоча, пролетали цветные стрекозы — синие и оранжевые, и я вдруг заметил, что и тени — тени! — у них тоже цветные, синие и оранжевые!

Далеко на горизонте стоял сосновый лес, и весь он издали был виден как зеленый, и только слегка, словно растопясь от жары, проступало в нем красное.

Мы долго шли к этому лесу, и вот, наконец, стояли у его подножия, у песчаного обрыва с торчащими из него корнями сосен.

Мы забрались на откос и сбросили рюкзаки. Ребята стали расшнуровывать палатки, а я побежал в лес, искать дрова для костра. Я деловито бежал по пружинистому слою иголок. Вверх уходили стволы, нижние ветки на них были сухие, обломанные. Между стволов, ощерясь, валялись шишечки. Я озирался вокруг, пытаясь разыскать сухое для костра.

Солнце почти уже село, и в лесу почти темно, только некоторые деревья были еще освещены, образуя как бы золотой коридор.

Я словно впервые видел все это: лес, закат, солнце. Конечно, я и раньше бывал в лесу, но и не подозревал, как здесь прекрасно. Не видел... Вернее, и не смотрел.

«Ходил словно слепой, — с огорчением думал я на бегу, — сколько лет потерял!»

От досады я бил себя кулаком по голове.

Становилось уже сыро. Над канавой пушком, словно плесень, стоял туман.

Я согнул корявую, наполовину высохшую маленькую елку, нагибал ее, крутил, а она вдруг вырывалась, выпрямлялась. Руки стали липкие, в светлой смоле...

— Ну ладно, стой, — я отпустил ее и побежал. Я разгорячился, развеселился.

«Это не гвозди в стенку забивать», — думал я, усмехаясь.