Все мы - открыватели...

«Владыка встретил меня подозрительно, — добавляет он, — но отношения наши вскоре выяснились, и мудрено ли? Ему был двадцать один год, мне с небольшим двадцать три. В эти годы и чувствуешь, и действуешь так открыто, так честно, что всякое сомнение отпадает само собой».

На этот раз — редкий для него случай! — память изменила Ковалевскому. Когда он приехал в Черногорию, ему было двадцать девять лет, а Негошу — двадцать пять.

К тому времени Негош дважды побывал в России, и как не походил первый его приезд на второй! В первый он был встречен с большими почестями, и самодержец всероссийский почтил своим присутствием церемонию посвящения молодого черногорца в сан владыки. А когда владыка собрался в Россию вторично — это было в 1837 году, — русский посол в Вене по приказу из Петербурга задержал его на полдороге. Несомненно, это были происки венского двора и австрийского канцлера Меттерниха. Опечаленный и обиженный, Негош жаловался встреченному им в Вене сербскому просветителю Вуку Караджичу: «Я свободный человек, и никто не может запретить мне ехать, куда я хочу».

Вскоре русский посол сообщил Негошу, что он может следовать дальше в Россию. Но в Пскове владыка был снова задержан: русское правительство занималось проверкой возведенных на Негоша наветов. Кончилось тем, что все обвинения отпали и для нужд Черногории были отпущены крупные суммы. Но Негош вернулся в Цетинье со свежей раной: гордые черногорцы редко прощают обиды. И что же удивительного в том, что Ковалевского он встретил с подозрением? А горный капитан был покорен Негошем. До их встречи он видел портрет правителя Черногории. Негош был изображен в облачении архиерея. Но как же мало священнического смирения оказалось в этом гиганте, в его поступках, в выражении его лица! Это было лицо мыслителя. Ковалевский встретил в Негоше одного из образованнейших людей своего времени и восторженно писал о нем: «Художник избрал бы его для изображения Геркулеса, а философ — путеводителем в своей жизни».

Слава великого поэта еще не пришла тогда к Негошу, и в созданной им типографии был отпечатан лишь сборник его ранних стихотворений «Цетинский пустынник». Кабинет владыки украшали два портрета — Байрона и Петра Великого. Однако в то время поэзия занимала Негоша куда меньше, чем государственные дела и далеко идущие реформы.

Его предшественник завещал черногорцам дружбу с Россией и грозил страшными небесными карами тому, кто нарушит его заповедь: пусть у такого святотатца заживо отпадет мясо от костей!

И вот пришло недоброе время, когда политика русского самодержавия в угоду венскому двору начала расшатывать устои моста, перекинутого между Петербургом и Цетинье. Мог ли Ковалевский сочувствовать такой политике?

Сама жизнь поставила его перед выбором: либо следовать инструкциям, полученным в Петербурге, либо поступить, как велит сердце.

Дело началось с пограничной стычки между черногорцами и австрийцами. Ковалевский находился в это время в Которе, куда он спустился из Цетинье в перерыве между походами по Черногории. Австрийский начальник округа счел пограничную стычку поводом, для того чтобы «проучить дерзких дикарей». При этом он рассчитывал, что капитан Ковалевский, в котором австрийцы видели дипломатического агента русского правительства, поддержит его по меньшей мере открытым выражением недовольства действиями черногорцев.

Вместо этого Ковалевский поспешил в Цетинье, к Негошу. Они заперлись в келье для совета. Положение создалось сложное. «Владыке памятно было его недавнее и невольное пребывание под надзором в Пскове по жалобе австрийцев, и он, конечно, не хотел подвергаться гневу русского государя», — вспоминал позднее Ковалевский. Было решено, что Негош останется в Цетинье, а его брат и Ковалевский пойдут к границе с отрядами черногорцев.

Бой на границе окончился разгромом австрийской пехоты, непривычной к войне в горах. Австрийцы вынуждены были просить мира. Венские газеты осыпали Ковалевского бранью. Но официальный Петербург на этот раз не осудил открыто поступка горного капитана: русское общественное мнение было целиком на стороне черногорцев.

Вот обо всем этом Ковалевский и умолчал в первом своем рассказе о путешествии в Черногорию.

После 1838 года Ковалевский еще не раз побывал в горной стране. На исходе 1851 года он приезжал в Цетинье, чтобы отдать последний долг сгоревшему от туберкулеза Негошу.

Поэт сам выбрал место для могилы: вершину Ловчена, высокой горы, откуда видна вся Черногория. Но в год его смерти осенние страшные ливни бушевали в горах. Потом обильные снега завалили перевал.

На следующий год Ковалевский снова приехал в Цетинье по поручению русского правительства. Черногория переживала трудные дни: турки, воспользовавшись смертью Негоша, вторглись в страну. Цетинье напоминал военный лагерь.

Зайдя в маленькую церковь, Ковалевский увидел гроб с телом Негоша. Он стоял на старом месте. Его так и не подняли в часовенку-усыпальницу на Ловчен — на этот раз из боязни, как бы турки тайно не проникли туда: они грозились отрубить голову мертвому Негошу.