Все на дачу!

– Мне надо как можно скорее выздороветь. Что для этого сделать?

– Таблетки пить, а не в матрас их складывать и потом узоры из них на бумажку клеить. Не дам тебе больше клей – даже не проси! И в форточку не лазать. Ишь, удумала, синицу она кормит…

Дальше слушать я не стала.

Влетев обратно в палату, я протрубила большой сбор.

Пришли все, кто знал, что это такое. А их было немало – практически все ходячие обитатели третьего этажа нашего отделения. Они с трудом втиснулись между моей и Полининой кроватью и были готовы внимательно меня слушать. Ведь большой сбор – это значит, что я придумала очередную шалость, где у каждого будет своя особая роль.

Но мне в тот вечер было не до шалостей.

– Мне нужно срочно выздороветь! Иначе мой дедушка-поэт поедет писать свои стихи в Санкт-Петербург (это я выговорила с особой важностью, долго тренировалась!)…

– …и не успеет подписать тебе на память свою последнюю книжку стихов! – охнула девочка в очках с четвертого этажа, которая каким-то образом узнала о большом сборе и затесалась в нашу компанию. – Какой кошмар!

И она закатила глаза, сжав руками свои худые щеки.

– Да! – подтвердила я.

– Что для этого нужно? – делово спросил Серега. Он не любил рассусоливаний и был ценен тем, что всегда был готов приступить к делу немедленно, не выслушивая лишних подробностей.

– Таблетки. Много таблеток. Но не всех подряд, а только тех, от которых вы скорее всего выздоравливаете.

Сперва все глубоко задумались… Потом разгорелся ожесточенный спор. Каждый доказывал другому, что от синеньких, или розовых, или зеленых, или белых он стал чувствовать себя отчетливо лучше. Шум поднялся такой, что в палату влетела Тетьсвета.

– Чегой-то это вы тут все? А ну, кыш по палатам!

Глубоко ночью, когда я, не в силах заснуть, ожесточенно крутилась под одеялом, дверь тихо приотворилась и в палату скользнула тень. Это был надежный Серега. Он ссыпал мне в ладошку горстку таблеток и заверил, что каждый отобрал для меня самое ценное. То, что ему самому точно помогало. От себя он достал из-за пазухи длинную, наполовину белую, наполовину красную капсулу и сообщил, что его папе это лекарство специально для него, для Сереги, привезли из Америки. Только его нельзя запивать водой – надо долго рассасывать под языком. Это уж точно поможет!

Я достала из тумбочки минералку, засунула в рот таблетки и сделала крупный глоток. Ребристые кружочки ободрали мне горло, но я, ни минуты не тормозя, засунула под язык капсулу, нырнула под одеяло и… стала ждать выздоровления.

План был такой.

Завтра утром, когда придет Елена Сергеевна, она посмотрит на меня, всплеснет руками (а она всегда и от всего всплескивала руками!) и своим высоким голосом громко скажет:

– Маша! Это чудо! Еще вчера у тебя было воспаление… А сегодня ты здорова!..

Потом побегу к Марьпалне, попрошу у нее табуретку, поставлю табуретку под телефон-автомат, кину в него монетку (она у меня уже припасена!), наберу Бабушкин номер и крикну в трубку:

– Дедушка! Ты меня совсем не знаешь, я твоя внучка Маша. Но ты немедленно за мной приезжай, меня выписали из больницы. А то ты скоро уедешь в свой Санкт-Петербург и так и не успеешь прочитать мне свое самое лучшее и любимое стихотворение!

И тут табуретка покачнулась у меня под ногами… провод оторвался от телефона-автомата, и я с отчаянным криком, крепко сжимая трубку в руке, полетела куда-то в пропасть, из которой в этот момент мне навстречу как раз выпархивала та самая антрацитовая ворона со взглядом Пиковой дамы…

Когда я открыла глаза, не было ни моей палаты, ни окна, на которое прилетала дрессированная синичка… Рука моя прочно была привязана к койке, из вены торчала иголка с проводом, тянувшимся к капельнице. В ногах сидела бледная осунувшаяся Бабушка.

– А дедушка… дедушка со стихами… где?

Но вместо того чтобы ответить, Бабушка вдруг сорвалась с места и с криком «Она очнулась!» вылетела из палаты.

Опустим дальнейшее. И то, как меня вылечили через неделю. И то, как долго меня ругали и врачи, и медсестры, и Бабушка… Все это было уже не важно.

Дедушка-поэт к этому моменту, конечно же, уже бродил по невской набережной, и часто ночами я представляла себе, как он (совсем как Пушкин на другой картинке в той же книжке), заложив за ухо гусиное перо, облокачивался на плетеную чугунную ограду и задумчиво глядел куда-то вдаль.

– Да будь он неладен… от него одни неприятности! – еще несколько месяцев подряд ворчала Бабушка, топоча у плиты и готовя мне какие-то специальные супы и каши: после инцидента в больнице я надолго была приговорена к какой-то сложной диете.

И я перестала расспрашивать Бабушку о дедушке. Его образ с гусиным пером в руке был надежно спрятан в самый потаенный уголок моей души и с течением времени постепенно потускнел, ибо жизнь пошла своим чередом: уроки, горка, сладкая акация и поиски пятилистников на сирени весной, поездки в Крым, на дачу с Бабушкой целиком поглощали мое время и мое воображение…