Всё началось с грифона

– Слушай, – начал Дэвид, – это не мое дело, но я знаю, что ваши отношения не всегда были хорошими. Думаю, именно это он и имел в виду, но, полагаю, сделать Джим ничего так и не успел.

– Нет, – ответила я, – не успел.

– Мне жаль это слышать, – сказал он.

– Дэвид, ты не знаешь, почему папа уехал из Ирана?

– Он тебе не говорил?

– Я не спрашивала, – призналась я, – просто предположила, что он приехал сюда из-за учебы. Но проделать такой путь только ради этого? И, насколько я понимаю, с тех пор папа ни разу не бывал дома.

– Наверное, ему было тяжело, – предположил Дэвид, – стараться жить в месте, настолько непохожем на родину. Не могу представить, каково это: перевернуть всю свою жизнь, да еще и так быстро.

– Он когда-нибудь говорил с тобой об этом?

– Джим многое держал при себе, – ответил Дэвид. – Думаю, он не хотел, чтобы его считали «настоящим иранцем», что бы это ни значило. Возможно, он просто спрятал эти черты от всех своих здешних знакомых. Иногда люди так и поступают: просто убирают часть себя в коробку и стараются о ней забыть. Жаль, что Джим не был готов делиться этим с нами.

Прежде чем задать следующий вопрос, я поколебалась.

– Он когда-нибудь упоминал Итаку? – спросила я.

Дэвид с сомнением покачал головой.

– Нет, ничего такого не помню.

– А как насчет… – Я снова умолкла. У меня возникло пугающее ощущение, что перед глазами сливаются воедино два мира. – Вэнса Когленда? Ты не знаешь это имя?

Он снова нахмурился, пытаясь что-нибудь припомнить, а потом грустно покачал головой.

– Не думаю. Уверен, это я бы запомнил.

Когда мы добрались до дома, Дэвид заехал на подъездную дорожку, и мы выгрузили коробки на крыльцо. Он захлопнул багажник машины, как бы ставя точку, затем раскрыл руки и обнял меня.

– Заходи к нам как-нибудь, ладно? – проговорил он мне в плечо. – На ужин.

Я начала с бухгалтерских книг: просматривала страницу за страницей, проводя пальцем по колонке зачисленных на счет сумм. Когда мне встречалось что-то подозрительное, я отмечала дату. Обнаружилось несколько платежей, которые, вероятно, поступили от Феллов, – простые банковские переводы, похожие на тот, что я получила, после того как приняла Кента и его скрипку-ёкая. Платежи оказались не очень большими, и даже итоговую сумму, полученную папой за все годы, нельзя было назвать солидной. Джейн Гласс говорила правду: не у всех есть заработанное под покровительством грифона состояние. Просмотрев каждую страницу, я обнаружила около дюжины поступивших на счет клиники платежей либо без указания отправителя, либо помеченных как наличные.

Потом я вывалила на пол гостиной содержимое коробок. Получилось три кучи бумаг: они раскинулись по полу на несколько футов в разные стороны. Я сварила кофе и начала по порядку перебирать их. Мэллорин была на работе, но Зорро наблюдал за мной с интересом.

Самые ранние документы датировались годом, когда Дэвид только начинал работать с нами. В основном это были квитанции от типичных для ветеринарной клиники поставщиков. Заказы на рецептурные препараты для фармацевтических компаний, квитанции от клиентов, счета за электричество и газ. Дело шло медленно, и потихоньку у меня опускались руки. Я потратила уйму времени, вглядываясь в слова, поблекшие настолько, что разобрать их можно было с трудом, но все же смогла сопоставить несколько подозрительных сумм, поступивших на счет, с совершенно обычными для клиники процедурами.

Когда я досмотрела первую кучу изъеденных крысами бумаг, мне уже хотелось сдаться. Казалось, что я ни на йоту не приблизилась к разгадке, и возникало опасение, что в итоге я просто изрежу о бумагу все пальцы и надышусь ядовитой плесенью. Пока что никаких зацепок среди денежных поступлений и трат найти не получалось – в основном потому, что искать было нечего.

И все же я запихнула просмотренные бумаги в большой мусорный мешок и перешла к следующей куче. Час спустя я разобралась с ней и занялась последней. Если что-то и можно было узнать, то только здесь. Стоило мне взять первую квитанцию, посмотреть на дату, как на меня накатила волна тошноты.

Это оказался счет за лечение. Документы датировались тем годом, когда умерла мама.

Счет, напечатанный на стерильном больничном бланке, вызвал в голове поток изображений. Я снова видела ужасный линолеум в приемных – полосатый, блевотно-зеленый, как ломтики ливерной колбасы; широкоформатные фотографии горных ручьев и густых лесов, развешанные по стенам коридоров; узорные отверстия в панелях подвесного потолка в маминой палате; ее полупрозрачную кожу.

Вспомнив сокрушительное однообразие ее дней в больнице, я почувствовала тяжесть в животе. Мама не знала ни покоя, ни утешения. Стулья были слишком жесткими и узкими, простыни и одеяла – очень уж тонкими и грубыми. От каждой поверхности исходила смутная угроза. Всегда что-то жужжало, гудело, щелкало, пищало.