Все народы едино суть

Сначала он думал расторговаться в Новгороде, но, приехав туда, изменил прежние намётки и пустился по Волхову через Ладогу, в Ригу, а оттуда — в Любек. Потянула его в дальнюю дорогу не только жажда наживы.

В Новгороде жил старый приятель отца Никитина, крепкий купец Данила Репьин. У него был сын Алексей, одногодок Афанасия. В прежние заезды в Новгород Афанасий близко сошёлся с Алексеем.

Узнав у Данилы Репьина, что Алексей женился и поехал недавно от тестя в Ганзу, Афанасий Никитин и решил догнать его, побывать в неметчине да потом вместе и вернуться обратно.

Алексея Никитин догнал, но друг, в которого он беспредельно верил, стакнулся с ганзейскими купцами, помог им обмануть Афанасия.

Понеся убытки, Никитин бросился к Алексею, но того и след простыл.

Никитина словно оглушили. Страшная догадка сверкнула в его мозгу, но он отказывался верить ей, пока не добрался обратно до Новгорода и не увидел, как вздрогнул при встрече Алексей, начавший сразу что-то горячо говорить о своём спешном отъезде. Он плюнул под ноги вчерашнему другу и пошёл прочь, унося в душе бурю.

«Сколько же? За сколько ты, Алёшка, продал меня?» — с тоской думал Никитин, сжимая кулаки.

Не о потере денег — хоть и это было тяжело — скорбел Никитин. Оскорбил Алексей его самые тёплые чувства. И Афанасию захотелось отомстить Алексею за надругательство. Он не мог доказать его вину. Да и кто в Новгороде счёл бы Алексея бесчестным? Обхохотали бы, да и всё.

Нет, жаловаться было бесполезно. Никитин решил мстить иначе. Репьины — он знал это — скупали от посадника меха в Заволочье. Вот здесь и можно было досадить им, да и потерянное вернуть.

Накупив железных изделий, Афанасий тайком пошёл к Онежскому озеру, оттуда по Сухоне через вологодские дебри к Великому Устюгу, по Северной Двине и Вычегде в печорские богатые земли. Всё шло удачно. Он не начинал мены, пока не добрался до глухих мест, а там быстро пошёл обратно, вырывая из-под носа у новгородцев лучшие меха, давая свою цену. Новгородцы брали за топор столько соболей, сколько пролезало шкурок в отверстие для топорища. Афанасий же давал иногда и по два топора, судя по меху. Забитые охотники-туземцы везли к нему свою добычу за пятьдесят верст, а те, у кого он уже не мог ничего взять, прятали мех до будущего года, когда обещал вернуться добрый купец.

Скоро в санях Никитина плотно лежали тючки с драгоценными собольими шкурками.

Но слух о щедром тверитянине катился не только по охотничьим стойбищам, дошёл он и до сторожевых новгородских городков. Приказчики Репьиных, Борецких и других посадских богатеев всполошились. По исконным новгородским владениям шёл чужак! Его велено было схватить. Афанасий знал, чем грозит ему встреча с новгородцами, никому не позволявшими ходить в эти края. Он шёл скрытно, но как он ни таился — дороги были известны, и вьюжной февральской ночью, уже на пути к Вологде, Никитин увидел стражу. Его били сапогами и рукоятками сабель, выламывали руки, требуя назвать имена сообщников и охотников, с которыми вёл торг. Он молчал. Ему удалось спастись чудом, бежав из-под стражи с помощью крестьян-возчиков.

Больше недели пробирался он без дорог дремучими лесами. Ночевал в снегу. Ел сырое мясо птиц, которых бил из самодельного лука.

Выйдя к деревеньке из трёх дворов, зимой отрезанной от всего мира, он походил на скелет. И лишь поздней весной, поправившись, он смог тронуться в Тверь.

Тогда-то и произошёл у него первый недобрый разговор с Кашиным.

Никитин вернулся обобранный. Задумчиво и недобро глядел он вокруг, что-то вынашивая в сердце. Стал ещё более дерзок на язык.

А дела шли худо: еле-еле хватило средств начать кое-какую торговлишку в мясных рядах. В Твери на него показывали пальцами. За глаза посмеивались, но на улице уступали дорогу. Боялись. Такой всё может! Нечистая совесть вызывала этот страх. А он, казалось, ничего и не замечал. Жил уединённо, просиживал ночами над священным писанием и мирскими книгами, на пиры и в гости не жаловал. Один дьяк Иона, старый учитель Афанасия, знал его думы и чаяния.

Мысли эти были дерзкие, чаяния — несбыточные. Дьяка они удручали.

— Господи! — вздыхал Иона.— Не доведут тебя до добра сии рассуждения. Живи просто.

— Как? Вроде собаки? Кинут кость — хвали, не кинут — скули?

— Как другие живут…

— А как другие живут? Ты что, ослеп, дьяче? Мир-от по уши в скверне погряз! И неправедно устроено. У одних — мясо во щах, у других — башка во вшах. Это — ладно?

— Каждому господь воздаст…

— Что? Вон, Барыковы тестя сжили, чтоб добром его завладеть, от бояр и славы всего, что мужиков изводят, вино жрут да девок брюхатят, с татарвой сговоры ведут, и всем им почёт, удача, а ты — крутись, как собака за хвостом, и всё ничего не укусишь. Один репей и выгрызешь. Велико воздаяние…

— Грех! Грех! Господь на том свете всех рассудит. Не суди сам…

— Ага! Меня — судят, а я — молчи? Ну, не на того Шарика цепка: тонка и не крепка! Мне тоже зубы даны не молоко жевать. Укушу, так до кости. И не спорь ты со мной, сделай милость! Надоело мне среди волчьей стаи жить. Всё равно скоро уйду…