Все народы едино суть

В Новгороде же о конце мира толковали открыто. Даже прошлогодняя победа Ивана над казанскими татарами, одержанная им, несмотря на худые знамения, никого здесь не утешала. Наоборот, видели в этом, боясь Москвы, начало всяческих бед. Но слухи, толки, пересуды — толками и пересудами, а жизнь жизнью.

Из Казани доходили вести о неблагополучии в Орде. Там все грызлись и ссорились. Отложился в Астрахани внук грозного Кучук-Мухаммеда султан Касим[6], не было порядка и единодушия в Сарае. Литва сидела тихо. Можно было устраивать дела спокойно.

И по всей Волге — от Нижнего до Твери — стучали топоры, летела на прибрежные пески и гальку пахучая стружка, капала янтарная смола, вытопленная из бревен палящим солнцем. На Волге строили струги, лодки, ладьи, готовили хлебные караваны для севера. Ожидали большого торга и хороших прибылей, заранее считали барыши…

Раннее утро под спожинки-богородицыно успенье занялось в Твери тёплое, погожее. В ярко-синем небе медленно плыли редкие облака. Ветер нёс с левобережья запахи перестоявших трав, покрывал речную ширь рыбьей чешуей зыби. Несмотря на раннюю пору, берег перед вымолами уже кишел народом. Со стругов, подбежавших от Новгорода, сносили тюки, скатывали бочонки, тащили рогожные кули и лубяные коробы. На стропилах новых барыковских, кашинских и васильевских амбаров тюкали топорами и перекликались плотники. Вдоль берега дымили костры. Возле них суетились смолокуры. Паром медленно перетаскивал крестьянский воз. Над устьем Тверцы, где высился детинец, внезапно заклубился белый дымок, раздался гулкий удар — мастера-пушкари пробовали новую пушку. Справа от пристаней на добрый гон растянулись строящиеся корабли. Один из этих кораблей — острогрудую ладью — готовили к спуску. Опутав корабль верёвками, подложив под плоское днище толстые жерди, люди разом налегли на тяжи. Ладья вздрогнула и покачнулась. Это было большое судно новгородского лада, вместительное, с мачтой, годное для далекого хождения.

— Берись!.. Взяли!.. Ещё разик!..— натужно покрикивали мастеровые, облепившие ладью. Днище судна скрежетало, задевая за щелье, полотняные рубахи мастеровых темнели от пота. Высоко задрав нос — резную голову жар-птицы,— ладья медленно сползала к воде. Казалось, она упрямится, недоверчиво оглядывая заволжские дали.

На холмике, на припёке, сидели и лениво смотрели, как спускают ладью, двое тверских жителей: один постарше, в синем кафтане, другой помоложе, в жёлтой широкой рубахе без опояски. Видимо, были они огородники, потому что от нечего делать вели разговор о поздних огурцах, о порче капусты, о славной репе у какого-то Флора да о горохе… На берег привела огородников спозаранок рыбалка, но сейчас клёв уже кончался, и они отдыхали, грели кости на солнышке. Разговор иссяк. Огородники помолчали.

— Ишь, Никитин старается! Ровно за своё! — едко произнес, мигая толстыми веками, старший.

— Он который? — вытянул шею огородник помоложе.

— Эвон, слева тянет. Видал, покрикивает, ровно хозяин. Хе-хе! Ладья кашинская, а он, дурак, из кожи вон лезет.

— Стало быть, выгода ему есть.

— Какая выгода? Кашинские товары, слышь, везёт.

— Поди, хлеб наверх?

— Наверно. Сам-то прогорел, теперь за чужое взялся, хе-хе!

За спиной огородников зазвонили. Потекли густые, как мёд, звуки колоколов Спасского храма, лесными ручьями хлынул перезвон Микулинского собора, залились, вторя им, все десять дюжин церквей — гордость тверичей.

Ладья, клюнув носом, шумно вошла в воду, покачнулась, выпрямилась и, удерживаемая на тяжах, плавно повернулась грудью против течения. Только теперь принялись осенять себя крестом и мастеровые. И непонятно было, звон ли колоколов, рождение ли нового корабля заставляет их касаться твёрдыми, чёрными от смолы пальцами загорелых лбов.

— С богом! Айда пробовать! — позвал товарищей Никитин.

Мастеровые полезли в ладью. Застучали разбираемые весла, заплескался парус. Набирая ход, ладья легко пошла на стрежень.

— Ладное судёнышко! — сказал огородник в жёлтой рубахе.— Слышь, Козьма, а ведь Никитин и прибыток получить сможет.

Козьма разочарованно посмотрел вслед ладье. Спуск прошёл скучно: никого не сшибло, не придавило, никто не хлебнул воды.

— А наплевать мне на твоего Никитина,— равнодушно ответил он.— Хоть бы утоп. Какое наше дело? Рыба вот засыпает. Поднимайся-ка, сват, пора.— И, тяжело кряхтя, он встал на ноги.

…Ладья, кренясь, шла под парусом вверх. Набегавшая волна, разбиваясь о нос корабля, кидала в лицо холодные брызги. Ветер путал волосы, обдувал потное тело.

Афанасий Никитин, удерживая равновесие, стоял во весь рост, щурил светлые глаза, широко улыбался солнечным бликам на Волге, высокому небу, наплывающим борам, острому запаху смолы, идущему от бортов ладьи. Хотелось петь. Он оглянулся на ближнего мастерового, взмахнул рукой и бросил по ветру навстречу шуму близкого переката и всплескам сияющих струй:

Вылетал соко́л над Волгой-рекой.
Над Волгой-рекой, кипучей водой!

Громом громыхнуло подхваченное: